– Ты уж прости дурня, матушка Звенислава Малковна.Тебе-то не думал я обиду учинить…

Княгиня шагнула вперёд, вытянула из рукава, из-застворчатого серебряного обручья, острый маленький нож. И полетели верёвки сзапястий стеклу кузнеца. Ладожанин почти с испугом посмотрел на свои кулаки:

– Ох, вот спасибо… да не наказал бы тебя Мстиславич…крутенек супруг твой.

– Не накажет, – сказала Звениславка спокойно.

Улеб неожиданно пододвинулся к ней, пал на колени, схватилеё за обе руки и горячо, сбивчиво зашептал:

– Княгиня… всё сказать тебе хотел… В кузнице нашей…там, где я льячки держал… серебро под полом зарыто. Делал я, что люди просили,копил… добрая ты… а всё одно выкупиться на волю хотел… Вели вырыть, княгиня,возьми. Хоть не рабом помереть…

– А не казнят? – спросила Звениславка, чувствуя –вот сейчас расплачется.

Под коленом Улеба треснула прогнившая щепка.

– Уйду, – ответил он, и даже в полутьме быловидно: говорил о давно выношенном, о заветном. – К полудню подамся. В Киевгород на Днепре. Туда-то… сокол варяжский нескоро долетит.

Звениславка молчала.

– Не истребил я ни самого, ни слугу, – продолжалУлеб. – Знать, Роду великому то неугодно. Судьба, стало быть, самомууходить… коли пустят… да не пустят, знаю я Мстиславича твоего… не поминайплохо, княгиня…

– Просить буду, – сказала Звениславка тихо. –Тебя не оставлю.

Улеб прижался к её руке бородатой щекой.

– Много ли напросишь… а серебро возьми… свободнымродился, свободным и кончусь. А князю скажи, что и ему кукушка на сухом деревекуковала. Понюхает ещё, чем сапоги варяжские пахнут…

Звениславка выпрямилась, как от толчка. Вырвала у него руку.

– Как смеешь! – хлестнул Улеба всегда ласковыйголос. – Холоп!

Мелькнула в сумраке белая кика. Чмокнула в разбухший подбойдеревянная дверь.

И опять одно только горе-злосчастье незряче пялилось наУлеба из темноты. Весь рассыпался окатистый бисер, разбежался мелкий пощёлочкам, поди теперь собери…

Вечером того дня князь Чурила Мстиславич пошёл проведатьЛюдоту. Отроки говорили, будто кузнец ещё с утра отослал парней, приставленныхкачать ему меха, и, небывалое дело, весь день просидел, не бравшись за молоток.

– Что с тобой, рукодел? – спросил Чурила спорога. – Недужен, сказывают?

Людота поднялся перед ним, и Чурила сразу приметил, какнеобычно опрятен был нынче неряха коваль. Вымыт, расчёсан и даже в чистойрубашке… не то на смерть, не то на свадьбу.

– Здрав будь, батюшка князь, – поклонилсякругличанин. Он стоял возле наковальни, сложив руки у пояса… Руки дрожали.

– Да что с тобой? – чуя недоброе, повторил Чурила.И, суровея, приказал: – Говори!

– А сам знаешь что, Мстиславич, – запинаясь подего взглядом, тихо выговорил кузнец. – Улеба под плети положишь, менярядом клади. А голову рубить сдумаешь, руби и мне…

Немало скрытой отваги жило, оказывается, в сердце обычнотрусоватого Людоты… Чуриле вдруг показалось, что тот даже вырос, раздался вплечах, стал молод и необыкновенно красив. Ибо мало что так красит человека,как мужество. Неслыханную дерзость следовало наказать – но гнева почему-то небыло. Только удивление… и ещё обида.

– За что, коваль? – спросил он негромко. – СУлебом братаешься? А как вот этот меч вместе работали, забыл?

Людота страдальчески покосился на его ножны.

– Ты… князь, – ответил он уж вовсе еле слышно, нос прежним отчаянным мужеством. – Ты, ведаю, мальчишкой отцу колодцы рытьпомогал, да ведь лет-то сколь минуло… Теперь тебе и колодец забава, и кузнязабава. А кормить, так тебя нынче меч кормит да ноги резвые, точно волка. Улебже, как я: что руки наработают, с того и сыты…

Голос звучал всё тише, погасая, как огонек на конце лучины,и наконец вовсе затих.

Чурила слушал молча. Именитые бояре давно не бывали стольсмелы с ним, как этот коваль, им же пригретый… Сдвинувшись с места, он не спешаобошёл Людоту кругом. Тот закрыл глаза, взмокая от страха. Жидкая бородёнкаобречённо торчала вперёд.

Князь сел на подвернувшийся чурбак, поставил длинный мечмежду колен и долго сидел так, ничего не говоря. Зловещее молчание наказывалоЛюдоту хуже всяких плетей.

– Лют, – позвал он в растворенную дверь. Негромкопозвал, но кузнец так и задрожал. Вот сейчас князь укажет на него вошедшемуплечистому пареньку, что и без того поглядывает на Людоту куда как неласково… И– в тёмный поруб, к бедолаге Улебу… И прости-прощай только-только обжитый дом,и многотрудное любимое дело, и самая жизнь…

А князь протянул руку, взял Люта за ворот, заставляянагнуться, и принялся что-то объяснять ему на ухо. Совсем помертвевший Людотанапрасно напрягал слух.

Но наконец Лют послушно кивнул и выскочил вон. И опятьпридавила тяжёлая тишина. Чурила сидел молча, утвердив подбородок на рукоятимеча. Не двигался и на Людоту не смотрел. Зато тот изредка взглядывал на него –и тут же отводил глаза…

Вернулся запыхавшийся Лют. Сунул руку за пазуху и отдалплотно набитый кошель. Не заглядывая внутрь, Чурила протянул его кузнецу:

– Держи!

Людота отскочил, как от змеи. И замотал головой, пряча заспину руки.

Чурила рывком поднялся. Едва по плечо ему оказался Людотаковаль.

– Держи, говорю, – повторил он, как прежде,негромко, но кругличанин явственно понял – ещё чуть, и вышибет из него душужелезный княжеский кулак. Он зажмурился, во рту мигом пересохло. Ждал услышать,как затрещат его же белые косточки. Ан нет… Только звякнуло в кошеле,шлепнувшемся на наковальню, а с неё на пол.

– Дружка своего выкупишь, – трудно переводядыхание, сказал Чурила сквозь зубы. – Зарезал бы гостя моего… обоих отдалбы Богам, чтобы дуб наш рос получше! Ныне же… не вас милую, волочуг… жену мою,княгиню, а кабы не непраздна была, и её бы не послушал. Ноги ей целуйте,холопы…

Сказал, повернулся – и только стукнула дверь. Людота поднялтрясущуюся руку, отёр рот. Потом провёл ладонью по глазам. Да так и сел прямона пол, у деревянного подножия наковальни.

Утро хлынуло в дверь, затопив поруб косыми потокамипрохладного света.

– Эй, тать! – долетело снаружи. – Выходи!

В глубине шевельнулось – выплыла светловолосая голова,повела туда-сюда всклокоченной бородой. Улеб явился из темноты, как из воды:лицо, плечи, грудь, а там и весь ладожанин возник в солнечных лучах, непугливопосматривая на двоих хмурых воинов – постарше, что поигрывал ключом, и второго,совсем молодого парня, державшего в руке копьё.