Франц зажег сигарету.

– С этого момента я буду ждать тебя здесь каждую ночь. Неважно, который час, – спокойно сказал он, выпуская дым. – Приходишь, молча раздеваешься, ложишься в постель. Чтобы ни звука, ясно? А если проболтаешься об этом, я отрежу тебе язык. – Он сделал паузу. – Да-да, ты правильно меня поняла.

Она молча смотрела на него. Ее лицо было белым, как мел, и на мгновение он подумал, что она его не слышит. Ее губы дрогнули, и он нахмурился.

– Ты меня поняла? – прошипел он.

Она едва заметно кивнула. На лбу он заметил кровоподтек. Досадно – поначалу она сопротивлялась. Конечно, он быстро покончил с этим, но синяки могут вызвать вопросы.

– И смотри, чтобы никто ничего не заметил! – рявкнул он. – А теперь убирайся отсюда!

Она вздрогнула, собрала одежду и побрела к выходу, но, споткнувшись, упала, отчего ее чепец сбился набок. Это было почти забавно. Он раздраженно вздохнул, помог ей подняться, вручил туфли и вытолкал из спальни. Он слышал, как она одевалась снаружи, а затем дверь в его покои захлопнулась за ней.

Довольный собой, он застегнул брюки, подошел к комоду и налил себе стакан виски. Это было легче, чем он ожидал. Почти опьяненный этой удачей, он почувствовал ужасное облегчение.

Этот план был просто спасением. Он заставит ее приходить к нему в спальню, пока она не забременеет, а затем выгонит, снабдив некоторой суммой денег. Само собой, незамеченным это не останется. Поднимется небольшой скандал, но этого ему и нужно. Отец будет одновременно зол и рад, что его худшие догадки не подтвердились. Как это принято среди отцов семейств, он поможет Францу уладить вопрос. Конечно, доставлять неприятности горничным в обществе не одобрялось, но это было нормально. О, благословенная нормальность… Франц даст ей немного денег на ребенка или на подпольный аборт и, конечно же, возьмет с нее письменное заявление, что не он отец. Жаль, конечно, что она потеряет работу и с позором будет выдворена из дома. Лили наверняка устроит ему сцену, но что поделаешь. Он или горничная – ответ здесь очевиден.

* * *

Китти беспокойно ворочалась в постели. Полог над кроватью был плотно задернут, ей нужна была полная темнота, чтобы уснуть. Но сегодня она чувствовала себя, как в черной клетке. Боль была невыносимой – словно пламя терзало ее изнутри.

Когда перед сном она собиралась принять свою обычную дозу лекарства, она с ужасом обнаружила, что флакон пуст.

– Но этого не может быть, мадам. Мы всегда покупаем лекарство заранее, и обычно во флаконе даже что-то остается, когда из аптеки приносят новый, – защищалась Лиза, получив от хозяйки выговор. – Быть может, в последнее время вы принимали больше, чем следует?

Китти отослала ее прочь. Как смеет эта дерзкая штучка так с ней разговаривать! В конце концов, Лиза сама давала ей лекарство – по две ложки, утром и вечером. А то, что Китти иногда тянулась к флакону между обязательными приемами, было ее маленьким секретом. Ведь время с утра до вечера шло ужасно медленно, если приходилось терпеть боль. Слуги должны знать такие вещи, но никогда, ни при каких обстоятельствах не произносить этого вслух, чтобы – не дай бог! – не смутить вас. Следить за тем, насколько полон флакон, и вовремя ходить в аптеку было прямой обязанностью Лизы. А теперь все было закрыто на выходные, и Китти предстояло как-то пережить целый день и две ночи. От одной только мысли лоб покрылся испариной. Этим вечером из флакона ей удалось накапать всего пол-ложки. Неудивительно, что теперь внутренности горели огнем, а боль в спине постепенно расползалась по всему телу, захватывая плечи и ноги. Она лежала, скорчившись, рука судорожно металась поверх одеяла. Нет, она не выдержит этого. Надо чем-то заняться, отвлечься. Может быть, стоит разбудить Зильту, размышляла она. У нее должно что-то оставаться. Китти прекрасно знала, что ее невестка тоже страдала от болей, хотя они, разумеется, никогда это не обсуждали. Но слуги болтливы, а Китти нравилось знать обо всем, что происходит в доме. В том числе о вещах глубоко личных.

Она с трудом перекинула ноги через край кровати. Гордость помешала ей позвать на помощь Лизу. Она нащупала скрюченными ногами тапочки и потянулась к трости, стоявшей у прикроватной тумбочки. Отчего же так темно. Ей понадобилась целая вечность, чтобы собраться и выйти из комнаты.

Старость была агонией, пыткой, бесконечным туннелем, где была только боль – туннелем, который с каждым днем казался все длиннее и беспросветнее. Мало того, что она почти ничего не могла делать сама и полностью удалилась от света, не принимая участия даже в жизни собственной семьи. Мало того, что каждый день она чувствовала, как угасают силы. Ко всему это добавлялось предательство собственного тела, которое она совершенствовала, подчиняя себе с раннего возраста. Теперь оно мстило ей с такой жестокостью, какой она и представить себя не могла, показывая ей, что есть вещи, которые сильнее дисциплины и воли. Каждый день она спрашивала себя, за что Бог так наказывает ее. Но продолжала молча нести свое бремя. Чтобы, когда она уйдет, никто не мог сказать, что она сдалась.

Когда она думала о молодой девушке, которой была когда-то, на глаза наворачивались слезы. Белокурая, с нежным румянцем на щеках – все мужчины оборачивались ей вслед. А как ей шел желтый цвет! Цвет, который можно было носить только молодой незамужней женщине. Она до сих пор помнила свое любимое желтое платье с розочками вокруг декольте. В последнее время ей все чаще снилась ее юность – еще до замужества, до детей, когда все было ново и волнительно, а сама она была не женой и матерью, а самой собою. Реальность то и дело ускользала от нее и днем, и она вдруг снова становилась маленькой Китти, любимицей своих родителей, девочкой с милым личиком и строптивым характером. А как Китти танцевала в те времена! Словно бы в другой жизни. Неужели вот эти когтистые лапы когда-то с такой легкостью несли ее по паркету? Порой она даже могла слышать музыку, видеть себя кружащейся по комнате в свете свечей, и все взгляды были прикованы к ней. Каким болезненным становилось тогда пробуждение. Действительность каждый раз становилась горьким потрясением.

Медленно, постанывая от боли, она дрожащими пальцами натянула через голову платье, которое носила по утрам. Выпрямившись, она увидела в зеркале уродливую старуху, в которую превратилась, и ее рот сурово сжался. Она схватилась за дверную ручку и в тот же миг