дурными, противными изящному вкусу и т. п., но если критика обвиняет человека во лжи, т. е. что он небылицы выдает за быль, то должно представить доказательства, ибо тут дело идет не о достоинстве сочинения, но о чести и характере автора. «Отечественные записки», «Финский вестник» и «Иллюстрация» вместо того, чтобы критиковать мои сочинения, создали себе идеал какого-то злодея и беспрестанно намекают на меня, разбирая и представляя в ложном свете мою жизнь, не только литературную, но и частную, искажая истину ложью и самыми гнусными выдумками[1533]. Что бы я ни сказал о журналах или отдельных сочинениях, «Отечественные записки», «Финский вестник» и «Иллюстрация» приписывают зависти, корыстолюбию и другим гнусным страстям. Позволено ли это ценсурным уставом?

В моих критиках я говорю только о деле, почитая себя не вправе входить в побудительные причины автора. Представляю самый легкий образчик злобных противу меня намеков[1534]. По какому праву «Иллюстрация» без доказательства называет меня лжецом и обманщиком, говоря, что я в моих «Воспоминаниях» выдаю за быль небылицы? Таким образом позволено будет каждому, умеющему написать три строки, подорвать доверие читателей к автору, сказав, без доказательств, что в таком-то сочинении, выдаваемом за правду, – ложь и выдумка!

Во Франции я бы позвал гг. Кукольника, Краевского и Дершау в суд исправительной полиции, но здесь должен обратиться в ценсурный комитет, с покорнейшею просьбою прекратить частые противу меня личности. Пусть действуют противу меня тем же благородным оружием (т. е. пусть критикуют и осмеивают написанное мною), каким я противу них действую. Однажды в статье о сочинении г. Кукольника кем-то кстати было упомянуто о винном спирте, и А. М. Фрейганг вымарал это, и весьма справедливо, опасаясь, чтоб не было применения к автору[1535]. Напротив, про мое и меня в критике «Отеч[ественных] записок», «Финского вестника» и «Иллюстрации» исчисляются все гнусные пороки, чтоб бросить на меня тень подозрения! За доказательствами дело не станет! Противники мои, не умея подорвать моей литературной репутации, стараются печатною клеветою повредить моей частной репутации, между тем как ни печатно, ни словесно не могут представить никакого доказательства. Долготерпенье мое усиливает их тактику.

Прошу покорнейше позволять печатать всевозможные насмешки над моим слогом, языком, ученостью, но в отношении характера и частной жизни прошу защитить меня настолько же от клевет, насколько «Отеч[ественные] записки», «Финский вестник» и «Иллюстрация» защищаются господами членами ценсурного комитета даже от самых неумышленных выражений, могущих подать повод к намекам. Прошу только равного права в ценсуре с моими противниками, противу которых мне часто запрещается приводить даже полные фразы из их сочинений, как будто их ошибки и неприличия должны быть покрытием, а противу меня и клевета должна иметь свободу в русском книгопечатании!

СПетербург, 3 декабря 1846

Надворный советник Ф. Булгарин[1536]

Письмо А. Л. Крылову

Александр Лукич Крылов (1798–1858) – профессор истории, географии и статистики Петербургского университета, цензор Петербургского цензурного комитета (1831–1853). По словам А. В. Никитенко, «самый трусливый, а следовательно, и самый строгий» из цензоров [1537] . Он цензурировал (с перерывами) СП в 1833–1853 гг.

Не хочу применять к вам общего мнения насчет средств, употребляемых книжным спекулятором Краевским к приобретению покровительства господ цензоров, но не могу не удивляться, почему вы с таким постоянным тщанием не позволяете упоминать его имени и весьма часто даже его журнала в «Северной пчеле», когда он, книжный спекулятор Краевский, в каждой книжке «Отечественных записок» поносит имя Н. И. Греча и мое и лжет на «Северную пчелу». Имя святого угодника не так охраняемо господами цензорами, как имя богатого и щедрого книжного спекулятора Краевского! «Отечественные записки» и Евангелие – в нашей цензуре поставлены на один разряд! Не знаю, на основании каких законов или тайных предписаний вы действуете в пользу Краевского, но мы долее не можем сносить столь явной несправедливости. Нам также известна воля нашего мудрого монарха, что «все невредное печатать можно». А вы трактуете нас как школьников уездного училища, не позволяете нам иметь собственного мнения и излагать честных и благородных мыслей приличным языком! Ужели мы так глупы и такие новички, чтоб не знали, что можно и чего нельзя, и может ли статься, чтоб были тайные предписания в защиту невежд, каков Краевский, Очкин и им подобные. Где доказывается незнание, искажение смысла, ложные правила, там должно быть и имя критикуемого автора или переводчика, и название книги и журнала, в которых помещены нелепости. Это общее правило в литературе, и мудрое наше правительство не могло отменить его в пользу коммуниста Краевского и слабоумного Очкина! Частные же отношения господ цензоров и их дружба с издателями книг или журналов не могут изменить общих литературных правил. Личности – другое дело! Они в «Отеч[ественных] записках», в «Современнике» и в «С.-Петерб[ургских] ведомостях», а не в «Сев[ерной] пчеле», – и назвать автора по имени не значит личность. Собрав все, что пропущено вами и другими цензорами в «Отеч[ественных] записках», и «Современнике», и «СПБ. ведомостях» противу Греча, меня и «Сев[ерной] пчелы», и все, что запрещается печатать в «Сев[ерной] пчеле» противу великого Краевского, причтенного цензурою к лику святых, мы намерены всеподданнейше просить Высочайшего воззрения на оказываемую нам несправедливость и нестерпимые притеснения. Мера терпенья переполнилась! Высшее правительство никогда не могло желать, чтоб Греч и я, старейшие литераторы, признанные благонамеренными, доведены были до такой степени унижения, и чтоб цензура обходилась с нами, как с мальчишками. Даже Некрасов – великий муж у вас, и вы пропустили ему в СПБ. альманахе «Колыбельную песню», которую мать якобы поет при колыбели младенца:

«Спи, подлец, покуда честный!»[1538] и проч.

Не нарушение ли это всех священных чувств, не насмешка ли над природою и человечеством? На это указано в № 12-м 1848 года «Москвитянина»! Да и то ли вы пропускали в «Отеч[ественных] записках» и в других изданиях Краевского и его клевретов. Воля ваша, но в вас нет чувства справедливости, и мы принуждены искать защиты высшего правительства!

Неприятно мне высказывать вам истину, но на моем месте другой давно бы с ума сошел! Никакой шутке, никакой остроте вы не позволяете появиться в «Сев[ерной] пчеле», принимая каждое слово за склянку с ядом или за бомбу, и довели нас до того, что мы решительно не знаем, как и что писать! Ужасно![1539]

26 декабря 1848

Письма И. И. Срезневскому

Филолог, профессор Петербургского университета, академик с 1849 г. Измаил Иванович Срезневский (1812–1880), цензор Петербургского цензурного комитета (1846–1849), цензурировал «Северную пчелу» в 1849–1850 гг. и 6-ю часть «Воспоминаний» Булгарина (СПб., 1849). Поместил в «Северной пчеле» отрывки из своей «Истории