поступал иначе, чем она могла от него ожидать; но такой снисходительности она и сама не желала — от старика еще меньше, чем от чужих. А где нашлась бы для нее другая работа, если здесь, в городе, она ничего не нашла и раньше, когда никто не мог вмешаться и увести ее в тюрьму отбывать наказание, — и тогда у нее не было на руках ребенка, которому она должна добывать пропитание. А ребенка она хотела оберегать, хотела любить.

Марии сразу стало ясно, что выхода нет. Она поймана. Стены ожидавшей ее тюрьмы не были крепче и неподатливей этих открытых улиц и всех этих людей. Она сняла пальто, чтобы потеплей закутать ребенка: февральское утро казалось ей как никогда суровым. Она проходила мимо бульваров, где однажды поздним летом провела ночь. Неужели к концу дня она должна лечь тут на скамье со своим младенцем? Должна ждать, пока он не натает громко плакать от голода и стужи? А когда ее отведут в тюрьму, что станется с ним? Его отняли у нее! Отняли у воровки Марии ребенка!

Она быстрее зашагала к вокзалу. Она не побежала только из боязни, что ее задержат и потребуют отчета. А так она ничего не боялась. То, что ей следовало сделать, было все равно что свершено, потому что было неизбежно. Мария нисколько не боялась и сознавала это. О, как хорошо понимала она теперь ту девушку, что однажды бежала по платформе, бежала, оступаясь, по самому краю платформы, с лицом, полным мучительного недоверия, как будто шумно надвигающийся паровоз казался ей недостаточно быстрым!

— Я думала, что она это зря! Как я была глупа!

Мария поведала это только своему маленькому мальчику, и уже ее окружил большой, хлопотливый зал. Она тоже не теряла времени, еще по дороге она приготовила двадцать пфеннигов на перронный билет. Мало на что другое их могло бы хватить, но на это хватило. Однако при всей своей точности Мария не могла помешать прибывающему поезду прийти раньше, чем подоспела сама. Когда она прыгнула перед ним на рельсы, он уже почти остановился. Последним, слабым движением паровоз сломал ей ногу. Кроме того, Мария ушибла голову и потеряла сознание. Она успела вовремя схоронить под себя ребенка.

Сбежались сошедшие пассажиры — все, кого не отвлекали неотложные дела; женщину и ребенка уже подняли на перрон. Появились носилки с санитарами, женщину уложили и рядом с ней ребенка, хоть она и была без сознания. Какая-то дама, изысканно одетая, молодая, со смуглым лицом, никак не могла оторваться от зрелища, из пассажиров она одна прошла вслед за носилками на пункт скорой помощи при вокзале. Там она заявила:

— Я знаю потерпевшую. Мы с ней в близких отношениях. Мне хочется, чтобы ее поместили в хорошую частную клинику, все расходы я беру на себя. Вот моя карточка! Впрочем, я сейчас же подъеду сама.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мария проснулась в комнате, напоминавшей о диаконисах в Вармсдорфе. Ей пришло на ум, что здесь она, как и тогда, после катастрофы. Сиделка спрашивает, как она себя чувствует. Одна из диаконис сказала ей тогда, что она уже не дитя. А теперь не достигнута ли опять новая грань? Едва открыв глаза, Мария ощутила, что должна будет идти в жизни по-иному, чем шла до сих пор.

— Ребенка! — приказала она сиделке.

Та ответила:

— Ему хорошо. Он тоже здесь.

— Принесите мне его!

Девушка вышла, но ребенка не принесла; в палату вступила вслед за нею Викки.

— Я слышала, дело идет на лад, — сказала она. — Тебе придется полежать из-за перелома ноги. Лицо не затронуто, а это главное. Повязка на голове тебе даже идет.

— Почему мне не несут ребенка?

— Если желаешь знать, его как раз сейчас припудривают. У него отдельная сиделка. С ним все в порядке. Я считала, что нам следует сперва договориться.

Викки взяла стул.

— Полиция знает, где я? Я, понимаешь, украла для Курта ботинки, и мне дали месяц тюрьмы.

— Этого еще недоставало! Но, собственно, большой беды тут нет. В отчетах о… несчастном случае имя все равно упомянуто не будет, я приму меры. А что такого, если ты месяц посидишь!

— Для тебя ничего, Викки. Но у меня отберут ребенка.

— Тревожиться не о чем, я возьму его на время к себе.

Мария глядела на нее пристально, даже испытующе. Викки сделалось не по себе.

— Это ребенок моего брата! Понимаешь?

— Да, Викки. Я не обольщалась мыслью, что ты ради меня тратишься на клинику и сидишь в Любеке.

Я понимаю также, почему ты не желаешь, чтоб имя попало в газеты. Но это тебе не поможет.

— Ты мне угрожаешь, Мария? Лучше брось! Лежи спокойно и старайся выглядеть красивой.

— Меня могут каждую минуту увести в тюрьму. Я должна взять защитника, чтоб он устроил мне условное осуждение. Но тогда непременно встанет вопрос о несчастном случае, как ты это называешь.

— Мария! Ты стала вдруг совсем другой — не такой колодой, как была… Прости, у меня это сорвалось с языка. Ты чего-то от меня домогаешься. Скажи прямо. Так ты мне будешь милее.

— Я хочу вернуться с ребенком к хозяину. Если я не попаду в тюрьму, он примет меня опять.

— Но только не с ребенком, пожалуйста!

— Он мой!

— Ребенок моего брата не будет расти в свинарнике. У меня тоже есть на него права.

— Мы обе знаем, что права у меня одной.

— На чем же мы с тобой договоримся? Может быть, я должна откупить его у тебя? Повторяю, для меня и речи быть не может о том, чтобы отступиться от ребенка моего брата.

— Мне твоих денег не надо. Я могу выйти замуж за хозяина.

Едва выговорив это, Мария прочла на лице Викки, чего можно от нее ожидать. Хозяин узнает, что Мария — осужденная воровка!

— Если ты это сделаешь, Викки…

— Опять угрозы? Ты в самом деле поумнела. Лучше выскажем обе начистоту, что мы друг о друге думаем! Ты ставишь мне в вину историю с Минго; отсюда все трудности, которые ты мне чинишь. Но и твоя история с Куртом была для меня тоже нежелательна, — солгала она. — Каждая из нас делала что хотела! — добавила она смеха ради.

— Что хотела!

Мария вскочила. Всего того, что можно было возразить, она не могла высказать сейчас, когда нога у нее в гипсе, а головой нельзя пошевелить от боли. Она все в себе додавила и смертельно побледнела от усилия.

Еще настанет день, чувствовала она, настанет