– Ну нет, мистер Бермудес, боюсь, что это не будет «слово в слово», потому что парнишка пишет так, как будто хочет быть Львом Толстым, и он растянул все это аж на девятнадцать абзацев, начав с мелких несущественных подробностей и добравшись до сути только ближе к концу. И кроме того, ни одна моя газета никогда не начнет статью на первой полосе с цитаты из гребаного стихотворения!

Алекс предложил начать статью с цитаты из поэмы «Рубайат» Омара Хайяма, которую я послал ему в тюрьму по почте:

Алекс сказал, что выучил эту поэму наизусть. Он сказал, что эта поэма поддерживала его на протяжении всего срока. Он сказал, что она приносила ему мудрость и утешение. Он сказал, что она вытащила его из ямы, как она вытащила из ямы Дрища сорок лет назад. Эта цитата шла красной нитью через всю мою статью, поскольку она хорошо эмоционально подчеркивала сожаления Алекса о том, что он делал с другими, и выводимую мной связь его поступков с тем, что другие делали с ним, когда он был мальчиком.

– Вам не нравится? – спросил я Брайана.

– Нет! – категорически отрезал тот. – Это льстиво-слезливая гребаная история о том, как гребаный преступник рыдает, глядь, в платочек над своей жизнью профессионального отморозка высшего разряда.

Он снова пробежал глазами черновик моей статьи.

– Но здесь есть свои удачные моменты, – признал он. – Сколько ты хочешь?

– Что вы имеете в виду?

– Оплату, – пояснил он. – Сколько за слово?

– Я не прошу за это никаких денег, – произнес я.

Он положил черновик на свой стол. Вздохнул.

– Я хочу работать в вашей криминальной команде, – добавил я.

Брайан устало опустил голову и потер глаза.

– Ты не криминальный журналист, парень, – сказал он.

– Но я только что написал 2500 эксклюзивных слов об одном из самых известных квинслендских преступников!

– Ага, и пятьсот из них были о цвете глаз Алекса и о силе его взгляда, и о том, как он одет, и о сраной лодке, о которой он мечтал в каталажке.

– Это была метафора! Чтобы подчеркнуть, как он томился в тюрьме и тосковал о свободе.

– Ну, меня это заставило затосковать о корзине для бумаг, приятель. Я скажу тебе прямо, чтобы ты больше не тратил времени на это: правда в том, парень, что криминальными репортерами рождаются, а не становятся, и ты не родился криминальным репортером. Ты никогда не станешь криминальным репортером и, вероятно, вообще любым хорошим новостным репортером, если уж на то пошло, потому что слишком много мыслей плавают в твоей слишком маленькой голове. Хороший новостной репортер думает только об одном.

– О неприукрашенной правде? – спросил я.

– Ну… да, но он думает еще кое о чем даже в первую очередь перед этим.

– О справедливости и ответственности?

– Да, но…

– О том, как беспристрастно служить людям на поприще массовой информации?

– Нет, приятель, все, что у него на уме, – это долбаная сенсация.

Ну конечно, подумал я. Сенсация. Всесильная сенсация.

Брайан Робертсон покрутил головой, ослабляя галстук на шее.

– Боюсь, сынок, ты просто не родился криминальным репортером, – сказал он. – Однако ты родился весьма цветистым писателем.

– Цветистым писателем?

– Да, гребаным цветистым писателем! Небо было голубым. Кровь была бордовой, как красное бургундское вино. Мотоцикл Алекса Бермудеса, на котором он забирался далеко от дома, был сраного желтого цвета! Ты любишь всякие маленькие подробности. Ты не пишешь новости. Ты рисуешь красивые картинки.

Я повесил голову. Возможно, он был прав. Я всегда писал так. Помнишь, Дрищ? Точки зрения. Растяжение момента времени до бесконечности. Детали, Дрищ.

Я поднялся со стула, стоявшего напротив стола Брайана. Я понял, что мне никогда не быть криминальным репортером.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказал я, мрачный и побежденный.

Я в отчаянии направился к двери его кабинета. И тут голос редактора заставил меня замереть на месте.

– Так когда ты сможешь приступить? – спросил он.

– А? – произнес я, озадаченный его вопросом.

– Мне бы не помешал запасной зам запасного литературного раба, – сказал Брайан. Он почти улыбался. – Множество красивых картинок ждут не дождутся твоего пера.

Детали, Дрищ. У нее две морщинки из правого уголка рта, когда она улыбается. Она ест мелко порубленную морковь на обед по понедельникам и средам. По вторникам и четвергам она ест сельдерей. Она надела на работу футболку с изображением группы «Реплейсментс» два дня назад, и в обед я сел на поезд в центр и купил кассету с альбомом этой группы. Он назывался «Рад встрече с собой». Я прослушал эту кассету шестнадцать раз за ночь, а на следующее утро подошел к ее столу, чтобы сказать ей, что последняя песня на второй стороне, «Не могу дождаться», является идеальным брачным союзом между ранним гаражным панк-роком ведущего вокалиста Пола Вестерберга и его расцветающей любовью к яркому праздничному попу, и больше напоминает композицию Би Джея Томаса «Подсевший на чувства»[59]. Я не сказал ей, что эта песня на самом деле – идеальный брак между моими сердцем и разумом, которые не могут перестать биться и думать ради нее и о ней; что это звуковое воплощение моего обожания ее, воплощение нетерпения, которое она во мне вызывает; не сказал, как она заставляет меня подгонять время – быстрее, быстрее! – чтобы она поскорее вошла в дверь, чтобы моргнула так, как она это делает, чтобы смеялась с другими криминальными журналистами в своем закутке; чтобы она могла посмотреть сюда – сюда, Кэйтлин Спайс! – примерно на сто пятьдесят метров дальше, где нет никого, кроме меня и мертвого парня с кроссвордами.

– Да неужели? – сказала она. – Я ненавижу эту песню.

Затем она открыла ящик своего стола. И протянула мне другую кассету.

– Это третий альбом «Реплейсментс» – «Пусть будет так». Девятая песня, – сказала она, – «У Гэри был стояк». – Она так произнесла слово – «стояк» – как будто это слово «лаванда». Как она это делает, Дрищ? Она волшебная, Дрищ. Каждое ее слово звучит как слово «лаванда», или «люминесценция», или «Лотарингия», или… или… какое еще другое такое слово на букву «Л», Дрищ? Ты его знаешь, они всегда об этом говорят. Ты знаешь это слово, Дрищ?

Брайан Робертсон орет на весь зал.