Она едва могла расслышать, как он дышит во сне, и порой прикасалась кончиками пальцев к его плечу, чтобы убедиться: все это не морок. Теперь он наконец-то успокоится. Его царствие небесное находится куда ближе. И открыв ему туда ворота, она вдруг обрела свои корни и стала сильной, как земля. Тяжесть, двадцать один год давившая на плечи, не просто осталась внизу, как у души, покидающей земные тягости, но стала выносимой. И птица-душа перестала рваться наружу, осознав: впереди еще долгий путь…

* * *

Дикое Поле. Седые волны ковыля, невысокие холмы, балки. Местами, по низинам, темнели заросли невысокого кустарника – оказалось, такие места надо высматривать, потому что в них может быть вода. И снова гряды пологих холмов, ковыльные разливы, выжженные солнцем каменистые пустоши. Изредка встретится курган с каменным идолом на верхушке. Тишина и безмолвие, лишь ветер гонит волны травы да стервятники кружат в выцветшем от жары небе.

Путь Святославовой малой дружины через степь растянулся на десять дней. Елаш Лихо ругался, что-де русы – никудышные всадники; в его глазах так оно и выглядело. Ездить верхом отроки умели, но куда им до степняков, выросших в седле! К вечеру они, особенно Девята, едва не падали от усталости, и приходилось устраивать привал задолго до темноты.

Слезая с лошадей, едва могли разогнуться, будто дряхлые деды; стонали, хватаясь за все места. А ведь поспать каждому удавалось всего две трети ночи: не доверяя Елашу даже на воробьиный нос, Святослав по ночам оставлял троих. Двое несли дозор, а один непрерывно наблюдал за хазарином. Бежать ему здесь было особенно некуда: пустая степь кругом. Но мог привести в руки к нехорошим людям, и русы не желали быть застигнутыми врасплох и попасть в рабство. Если уж судьба, так лучше умереть свободными.

Елаш вел дружину по лишь ему понятным приметам, от балки к балке, от одного источника солоноватой воды к другому. Однажды углядели вдали огромную тучу людей и скота. Ринулись в балку, молясь, чтобы кочевье прошло мимо: приятных встреч здесь ждать не приходилось. И сидели там два дня, пока не прошли последние всадники: какое-то племя, не то хазарское, не то печенежское, шло на новые пастбища.

В другой раз смотрели, лежа на вершине кургана, как сшиблись два степняцких отряда, в каждом всадников по тридцать. Маленькие фигурки конных толпой понеслись навстречу друг другу, сшиблись, закрутились, поднимая пыль. Кто кого бьет, на таком расстоянии было не разобрать. Затем стайка верховых, человек десять-двенадцать, прыснула в сторону, помчалась к пологому спуску в овраг между холмами, пролетев едва в перестреле от затаившихся русов. Ясно виднелись смуглые раскосые лица, расхлестанные бурые кафтаны, войлочные колпаки с меховой оторочкой. За ними плотной темной тучей гнались враги, на вид точно такие же. В седле после схватки их оставалось не менее двух десятков.

Вот один из беглецов начал отставать, все больше и больше. От отряда преследователей тут же отделились трое – самых нетерпеливых. Низко пригнувшись к конским шеям, они нахлестывали своих скакунов, понемногу, но неуклонно сокращая расстояние до будущей жертвы. Вот один, привстав на стременах, стал раскручивать волосяной аркан.

Внезапно беглец развернулся в седле, сев задом наперед, и вскинул лук: три стрелы сорвались с тетивы быстрее, чем кто-либо успел вздохнуть.

– Ай, что делает! – восхищенно воскликнул Елаш.

Двое преследователей вылетели из седел, словно выбитые ударом дубины, а третьего подмяла упавшая на всем скаку лошадь. Прочие, отставшие на добрую сотню шагов, яростно завопили. Кто-то тоже пустил стрелу, но она упала в траву, а ловкий всадник уже сел как следует и тут же наддал, догоняя ушедших вперед товарищей.

Вскоре и беглецы и погоня скрылись за холмами.

– Обойдем стороной, – Елаш поднялся с земли и махнул рукой вдоль гряды, – ни к чему нам встречаться ни с теми, ни с этими.

– А кто это был? – спросил Красен.

– Угры. А гнали их пацинаки.

– Как ты их различаешь?

– Видно же.

– Да не так уж их много, – вставил Хавлот, поглаживая костяные накладки на спинке своего лука, – справимся, если что.

– Их-то немного, – согласился Елаш, – да в седле один десятка ваших стоит, а вас тут и десятка нет.

Мерзко ухмыляясь, хазарин запрыгнул в седло и направил коня прочь, не глядя, едут ли за ним русы. Те, ворча и ругаясь, потянулись следом. Святослав не сказал ни слова, но заметно помрачнел. В первый раз ему захотелось со всей силы вмазать кулаком в мерзкую усатую рожу не потому, что хазарин опять «свистел», а потому, что сказал чистую правду. И эта мысль грызла Святослава.

На одиннадцатый день вдали впервые блеснула серебристая лента Днепра.

* * *

С оглашением Улеба управились за две недели, и на праздник Воздвиженья Креста Господня отец Ригор при помощи Яромира, как восприемника от купели, окрестил его. Не только княгиня, но и все видели в этом знак Божий: ближайший младший родич и наследник Эльги-Елены окрестился в день подвига ее покровительницы, святой царицы Елены. В честь сына равноапостольной жены, святого царя Константина, получил имя и Улеб. Эльга плакала, не скрывая сердечной боли: ее родной сын должен был бы последовать за ней, как тот, древний ромейский Константин за матерью своей Еленой, дабы вместе утвердить Крест Господень на земле Русской.

Но сын ее… Она не знала, где ее сын, и невольно всей силой души молила Господа о его спасении – хотя бы здесь, в земной жизни. И если Бог не захочет помочь язычнику, неужели Он откажет в помощи ей, матери, чье сердце иначе будет разбито? Но надежда мешалась с ужасом: Бог потребовал единственного сына Авраама… отнял всех детей у Иова… и от нее, которая в тысячу раз хуже и слабее в вере тех богоизбранных старцев, Господь может потребовать именно эту жертву.

Через неделю, когда с тела новокрещеного смыли освященное миро и белую крестильную сорочку он сменил на другую, устроили пир: при свидетельстве всех бояр и воевод киевских Мистина и Олег Предславич обручили своих детей. Свадьбу назначили скоро: в первую пятницу нового месяца. Киевские христиане на пиру веселились, радуясь, как пополняется их круг, еще недавно столь тесный, людьми самых знатных родов и самого высокого положения. Князь-христианин! Об этом счастье они год назад не могли мечтать, а теперь оно сияло перед глазами. Всякому становилось ясно: Господь Иисус обратился к Руси своим светлым ликом.

– Скажу я вам: отнимется у иудеев Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его! – радостно провозглашал отец Ригор.

Эльга не знала, горевать ей или радоваться предстоящему. Жизнь катилась вперед, оставив далеко позади ее материнскую тревогу и тоску.

– Перестань! – шепнул ей Мистина, видя, что она на пиру то улыбается, то украдкой отирает слезы. – Мы готовим не поминки по Святше, а всего лишь Улебкину свадьбу. Это еще не значит… это вовсе никак не связано, пойми. Если бы Горяна не упрямилась так, а ты не решила ей потакать, то Улебка мог бы жениться еще два года назад, когда Святша привез Прияну. Я понимаю, если бы мой парень брал Святшину вдову… то есть жену, тогда это означало бы, что мы его зачислили в деды[61]. А так просто Улебка женится. Святша вернется – порадуется за него.