спектакле не один раз. Правда, после этого на сцене зажигается полный свет и действующие лица начинают двигаться и разговаривать друг с другом в более живом темпе. И тем не менее эти сцены характеризуют стиль спектакля, определяют амплитуду его темпов, особенно в той части, где дается характеристика «положительным», страдающим персонажам пьесы. Эти персонажи слишком упорно ищут задушевных глубоких интонаций. Они слишком часто пытаются раскрыть перед зрителем свою тоскующую душу.

На самом же деле у героев «Последних» — как их дал Горький — гораздо больше тревоги, страха за себя, чем лирической тоски.

Может быть, сильнее всего непригодность такого подхода к горьковской драме сказалась на образе Софьи — жены Коломийцева. Актриса Харламова, играющая эту роль, вкладывает в исполнение много теплоты и обаяния. Но этот образ взят из пьесы другого драматурга. Софья у Харламовой оказывается нежной матерью, которая почувствовала пустоту своей прежней жизни, свою никчемность и пытается склеить семью из разбитых осколков.

Харламова слишком идеализирует свою героиню. У ее Софьи тонкое, одухотворенное лицо, большие думающие глаза. Ее движения и жесты по-матерински нежны, когда она говорит со своими детьми. В них слишком много привычной ласковости и внимания, едва ли свойственных горьковской Софье, только на склоне лет увидевшей своих детей глазами матери. Софья Харламовой по-настоящему страдает вместе с опозоренной Надей, она утешает ее со всей ласковостью, на которую только способен подлинно близкий человек.

Конечно, нельзя сделать Софью грубой и резкой — это будет неверно. Но придать ее облику, ее внешнему поведению некоторую угловатость, порывистость, показать в каких-то нюансах необычность для нее роли утешающей матери — необходимо, если исходить из горьковского замысла. Горький знал, что мучения и душевные колебания Софьи идут не от проснувшейся человечности, но от духовной слепоты и от внезапно родившегося ощущения непрочности коломийцевского семейного благополучия. Этим, и прежде всего этим, определяется ее отношение к самой Соколовой и к ее сыну-революционеру, арестованному Коломийцевым. В ней не нужно искать проснувшейся совести или стремления к более высоким моральным идеалам.

Отнюдь не положительным лицом является в пьесе и Яков Коломийцев, которого обычно театры изображают как сентиментального доброго дядюшку, полного душевной чистоты, своего рода совесть коломийцевской семьи. Правда, Горький не издевается над ним. Но в его тоне по отношению к Якову звучат временами ноты иронии: для Горького, как и для нас, Яков — прекраснодушный, но бесполезный человек.

Правда, в Аткарском театре Яков обрисован более резкими мужественными чертами, чем это было в Театре Революции. У него по крайней мере нет позы мученика, страдающего героя. Но все же актер Д. Царьков не нашел того тонкого акцента самолюбования и прекраснодушия, который сделал бы образ Якова таким, каким его видел драматург. Здесь не хватает очень немногого, как всегда в искусстве: может быть, какой-то едва уловимой торжественности тона в отдельных моментах роли или театрального жеста, введенного очень осторожно, но остающегося в памяти зрителя как существенная деталь для характеристики образа.

Актер же ведет эту роль только по напечатанному тексту, не вскрывая всех заложенных в нем нюансов и детальных психологических ходов.

Единственный герой драмы, которому Горький сочувствует, это «злая» Люба. Но в спектакле Аткарского театра, впрочем, как и в остальных театрах, Люба отходит на второй план как положительный персонаж именно потому, что другим действующим лицам театр придал чересчур много хороших душевных качеств.

Ровный по актерскому исполнению, выдержанный в одном стиле, спектакль этот не позволяет выделять отдельных исполнителей на особое место, как это можно было сделать по отношению к «Егору Булычову». Хотелось бы больше импозантности и внешней театральности придать образу самого Ивана Коломийцева. Актер Горлов его несколько снижает в «чине». Это не полицмейстер крупного губернского города, а скорее помощник пристава. Больше отчужденности и сдержанности нужно было дать Соколовой в ее разговоре с Софьей. Сейчас Соколова (арт. А. Царькова) хотя и взята в верном внешнем рисунке, но проявляет слишком много душевности в своем диалоге с женой полицмейстера.

Мы говорили здесь о деталях спектакля, о нюансах в исполнении и толковании ролей, об отдельных жестах и интонациях, которые следовало бы продумать более глубоко, чтобы найти точное решение образов горьковской драмы, такое же точное и окончательное, с каким создан щукинский Булычов. Этот «разговор по деталям» лучше иных торжественных слов говорит о высокой театральной культуре, которую начинает осваивать сейчас колхозный театр.

Август 1939 года

Шекспир среди колхозников{82}

1

Критика судит обычно о состоянии нашего театра по успехам и неудачам крупных центральных театров страны. Она взвешивает на аптекарских весах каждую деталь, измеряет миллиметрами каждый изгиб в работе МХАТ, Малого или Вахтанговского театров. Новая постановка этих и других ведущих театральных коллективов вызывает волну специальных споров и дискуссий — публичных и кулуарных. С предельной точностью устанавливается в каждом новом спектакле количество унций натурализма, формализма и реализма. Его оценивают с точки зрения предыдущего пути данного театра. В нем ищут уклонений от этого пути или подтверждений его. Ревнивым оком критика следит за каждым движением, за каждым вздохом этих театров, поставленных под прожектор, и не только следит, но делает мгновенные, зачастую преждевременные выводы.

Это внимание, которое подчас бывает таким утомительным для театра и стесняет его свободу, его право делать непредвиденные скачки или, наоборот, повторять в ином варианте уже найденное, идет от нетерпеливого желания видеть наши театры как можно более совершенными. Но, может быть, именно такое пристальное внимание к трем-четырем театрам, разглядывание через лупу малейших деталей их работы ведет к потере правильной перспективы и к тому, что из поля зрения критики ускользают более широкие процессы, которые совершаются в современном театральном искусстве.

Очень многое в жизни нашего театра освещается по-иному после внимательного знакомства с работой периферийных театров. Здесь все процессы проще и нагляднее. Об этом говорит тот всесоюзный смотр колхозно-совхозных театров, который только что закончился, принеся столько неожиданного для заинтересованного наблюдателя-Первое, что радует в работе колхозно-совхозных театров, это выросшая культура спектакля. Исчезновение эстетических сект в актерском искусстве дало возможность пользоваться любому театру проверенным опытом всего советского театра. И, что самое важное, художественная культура спектакля определяется сегодня не количеством режиссерских трюков и не декоративной изобретательностью художника, приобретающей очень часто на периферийной сцене жалкий, пародийный характер.

Выросла инициатива актера, даже самого молодого, только вчера пришедшего с самодеятельной сцены на подмостки профессионального театра. Спектакль делается не только режиссером и художником, как это было еще недавно в труппах с молодым составом, но прежде всего самими актерами. В театре,