только заметить это удавалось редко; и, когда я это замечал, передо мной на мгновение возникал тот мальчишка, каким Эрик был раньше, словно дух его был вызван к жизни теплом и запахами лета.

Жаль, что Ла Бакфаст не было дано заметить эту нежную составляющую его характера. Возможно, тогда она бы лучше его поняла. Но я с легкостью мог представить себе их обоих в тот день на железнодорожном полотне перед старым туннелем: яростно лает пес, а семена кипрея кружатся, поблескивая в воздухе, и собираются на земле в кучки, как прошлогодний снег. Мне хорошо знакомо это ощущение давно растаявшего «прошлогоднего» снега. Я всем нутром чувствую исходящий от него зимний холод, вызывающий у меня меланхолию, заставляющий чувствовать собственную старость, и мне всегда хочется поскорее затянуться очередной сигаретой «Голуаз». Нет, найти все мои сигареты Ла Бакфаст так и не удалось. У меня по-прежнему имеется небольшой их запас в коробке из-под печенья, которую я прячу под кофейным столиком. Обычно я позволяю себе только одну штуку в день, да и выкуриваю ее снаружи, дабы не вызвать у Ла Бакфаст подозрений в нарушении запрета. Но сейчас я что-то сильно затосковал по Эрику; я очень скучаю по нему, несмотря на все его недостатки. Да, несмотря даже на совершенные им преступления. Я скучаю по нашим кратким беседам в учительской за чаем и печеньем; скучаю по его абсурдной педантичности, которая особенно ярко проявлялась, когда он бывал на что-то обижен; скучаю по его идиотской кружке с фотографией принцессы Дианы; скучаю по его нелепому упрямству, когда он продолжал притворяться, будто сахар в чай никогда не кладет; скучаю по его громоподобному голосу, доносящемуся из-за застекленных, но плотно закрытых дверей класса: Довольно, мальчики! Я сказал, довольно! Я скучаю даже по его манере называть меня Стрейтс[67].

В это воскресенье, оказывается, уже 1 октября. Вскоре начнется время золотой листвы, а там недалеко и до Ночи Костров[68]. Я всегда любил это время года; ясные морозные утра; легкий запах дыма, опавших фруктов – такой чуть кладбищенский запах умирающей природы. Не говорите Ла Бакфаст, но я сегодня позволил себе немного прогуляться. Всего лишь до парка и обратно, но и эта малость дала мне ощущение почти полной свободы. В парке есть один старый конский каштан, который я помню с детства: его листья скукожились от летней жары, а за минувшие годы он потерял и несколько крупных ветвей, но по-прежнему великолепен и монументален; по-моему, это самое роскошное дерево в Молбри-парк.

Я подобрал с земли несколько каштанов и сунул в карман. Сам не знаю зачем. Я никогда не могу сопротивляться желанию собрать побольше каштанов, мне так нравится их округлая форма и чудесный блеск кожуры. Погода сегодня какая-то на редкость неустойчивая: вроде бы и солнце светит, и дождь моросит – все одновременно. В воздухе чувствуется легкий, но отчетливый запах моря, хотя до морского побережья от нас семьдесят миль; и свет с небес льется такой золотистый, точно окно в прошлое. Я осмелился даже немного пройтись по парку и заметил там группу школьников в форме «Сент-Освальдз». Вообще-то детям не полагается покидать территорию школы даже в большую перемену, но смельчаки всегда делают это – хотя бы ради конских каштанов. Я наблюдал за ними издали; по-моему, я даже многие голоса узнавал. Впрочем, мальчишки никогда не меняются. Скунси и Стрейтс тоже по-прежнему прогуливают уроки и сбегают на большой перемене в парк, где играют в «Чей каштан крепче».

В понедельник я непременно вернусь в школу. Что-то на сей раз я слишком долго прогуливаю. В понедельник, закончит Ла Бакфаст свою историю или нет, я снова примусь за дела, которые столь давно откладывал, ибо свой долг нужно исполнять. Perfer et obdura[69], Стрейтс. Может, мне и нелегко придется, но когда это я бежал от трудностей? Особенно если беда грозила «Сент-Освальдз». Ну ладно, еще один каштан – на память о былых временах. Пусть тоже отправится в карман пиджака. Но кто же он все-таки такой – тот мальчик, что теперь похоронен под толстым слоем бетона на дне будущего бассейна? Завтра, Скунс, я узнаю правду. В любом случае к понедельнику – вне зависимости от планов Ла Бакфаст – я должен знать ответ на этот вопрос.

Глава пятая

12 августа 1989 года

– Мистер Скунс? – Я едва узнала его без привычного офисного костюма и магистерской мантии. Он, видимо, тоже чувствовал себя несколько неуверенно; казалось, пребывание вне школьных стен лишило его некоего защитного слоя. Некоторое время он смотрел на меня, потом, гневно сверкнув глазами, крикнул псу, который по-прежнему тявкал, явно заигрывая со мной:

– Бисквит! Бисквит! Сейчас же ко мне, мальчик!

Но пес, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжал лизать мне руки и бешено махать хвостом. На лице у Скунса появилось обиженное выражение.

– Вообще-то Бисквит – не моя собака, – сообщил он мне, словно пытаясь оправдаться. – Это собака моей матери. Бисквит! Немедленно подойдите сюда, сэр!

Я не сумела сдержать смех. Уж больно похожим тоном Скунс «успокаивал» в классе расшалившихся учеников. Я погладила песика, и тот от восторга даже на месте крутанулся.

– Ничего страшного, – сказала я Скунсу. – Обыкновенный дружелюбный пес.

Он оглянулся на меня через плечо и издал горлом какой-то странный сухой то ли кашель, то ли щелчок. Я еще подумала: интересно, его вывела из равновесия именно встреча со мной или все-таки что-то другое? А Скунс вдруг ринулся к собаке, схватил ее за ошейник и прицепил поводок. Потом подтащил протестующего Бисквита к своим ногам и, обретя куда более уверенный вид, сказал:

– Ну что ж, мисс Прайс, мне, пожалуй, пора. – И с этими словами резко повернул в обратном направлении, таща за собой упирающегося пса, который, похоже, такого обмана не ожидал и явно надеялся, что они пойдут по тропе дальше.

Я тоже двинулась к дому и через несколько минут встретилась на тропе с тремя мальчиками лет десяти-одиннадцати; бессознательная неряшливость их облика выдавала в них типичных «саннибэнкеров». И мне вдруг пришло в голову, что собака, как бы взятая напрокат – это настоящий магнит для мальчишек; идеальный предлог, чтобы остановиться, немного поболтать и, может, даже подружиться…

Интересно, думала я, почему это Скунс так быстро сменил направление, столкнувшись со мной?

И я вдруг вспомнила те граффити на классных досках и на стенах туалета в «Короле Генрихе».

Мистер Скунс – злобный доктор Эггман.

Мистер Скунс – педофил.

Я все еще размышляла на эту тему, когда наконец добралась до Эйприл-стрит и обнаружила, что Доминик и Эмили возятся на кухне и слушают «New Kids on the