Невеста Леонарда, Ребекка де Морней, время от времени присоединялась к ним в разных европейских и американских городах и иногда по три-четыре дня проводила с ними в гастрольном автобусе. Она видела, что гастроли «даются ему тяжело. Это сложная ситуация: вот человек, который любит сидеть в одной комнате и, возможно, по три дня из неё не выходить, — а тут он вдруг на сцене, и его слушают несколько тысяч человек». Ребекка, кажется, всем нравилась, но при всех своих благих намерениях она отвлекала Леонарда — иногда это было хорошо, а иногда нет. Когда она была рядом, его фокус смещался, что влияло на атмосферу в группе: кое-кто из музыкантов считал, что это иногда становилось заметно даже на сцене. Бывали моменты, когда её близость явно делала Леонарда очень счастливым. Но в другие моменты, особенно во второй половине тура, из-за закрытой двери в его гримёрку было слышно, как они говорят друг с другом на повышенных тонах. К середине лета 1993 года, когда тур наконец закончился, Леонард и Ребекка разорвали помолвку.

Их отношения привлекали всеобщее внимание, но закончились тихо и непублично. В то время они не стали откровенничать с журналистами. Уже позже Леонард сказал: «Она меня раскусила. Она наконец поняла, что я не смогу дать ей то, что она хочет, — не стану хорошим мужем, не заведу с ней ещё детей и так далее» [9]. Ребекка считает иначе: «Думаю, на самом деле Леонард дал мне больше, чем кому-либо ещё. Наверное, поэтому между нами не осталось обид: мы знаем, что оба дали друг другу всё, что могли».

Леонард не рассказывал Ребекке, что собирается в монастырь. «Но, — говорит Ребекка, — это всё не так важно. Важно то, что мы повлияли друг на друга самым положительным образом. Леонард говорил мне много мудрых вещей, и в том числе вот что: «Вот что я знаю: брак это самая трудная духовная практика в мире». Я спросила, что он имеет в виду, и он сказал: «Люди не понимают, как можно сидеть на Маунт-Болди много часов, много недель, даже много месяцев, но с браком всё это не идёт ни в какое сравнение. Если ты по-настоящему осознанно относишься к браку, ты видишь сам себя круглые сутки, без выходных. То, кто ты есть, отражается в твоём супруге, как в зеркале, — каждый день, каждую минуту, каждый час. Кто такое вынесет?» Он очень осознанный человек».

Ребекка также говорит, что Леонард «всегда пытался понять, что такое его жизнь, где она, а может быть, и просто — как убраться подальше? Все эти отношения с женщинами, в которых он держался за свою свободу; долгие отношения с Роси и дзен-буддистской медитацией — но он и от этого всегда убегал; он долго строил свою карьеру и при этом чувствовал, что это последнее, чем он хочет заниматься. У меня есть ощущение, что он пережил некий переломный момент в контексте — или просто во время — наших отношений; я думаю, что мы с ним друг для друга многое раз и навсегда прояснили. И после нашего расставания он посвятил себя тому, от чего тоже долгое время уклонялся, — стал монахом, чего раньше никогда не делал, и это, кстати говоря, создало мне жуткую репутацию: «О боже, после тебя мужчины убегают в монастырь — что ты с ними делаешь?»

Ребекка ушла из жизни Леонарда, он сам ушёл из музыкального бизнеса, и теперь ему было незачем оставаться в Лос-Анджелесе. Сам он объяснял, что удалился в монастырь «ради любви» [10] — и это была не столько любовь к дзен-буддизму или монашеской жизни, сколько любовь к Роси, старику, с которым он мог сидеть в молчании «на этом рассыпавшемся холме». Как говорил сам Леонард, «такое можно сделать только ради любви. Если бы Роси был профессором физики в Гейдельбергском университете, я бы выучил немецкий и отправился в Гейдельберг изучать физику. Думаю, что человек приходит к учителю в самом разном состоянии души. Если ты хочешь учителя, он становится твоим учителем; некоторым людям нужен строгий учитель, который даст им дисциплину: для таких людей есть жёсткий режим. Меня больше интересовала дружба, и он стал моим другом. Когда я закончил свой тур в 1993 году, мне было под шестьдесят; Роси было под девяносто. Мой старый учитель становился всё старше, а я провёл с ним слишком мало времени; мои дети выросли, и я подумал, что это подходящий момент, чтобы активнее уделить время этой дружбе и моей связи с этим сообществом» [11].

В принципе Леонард пришёл в монастырь служить Роси, но на самом деле эта ситуация была на пользу им обоим. Как Леонард понял несколько лет спустя, его также влекло к монастырю из-за «ощущения какого-то незаконченного дела, ради которого стоит жить» [12]. Он говорил, что его монастырь это такая больница на горе, в котором он и все остальные — «люди, которых травмировала, изранила, разрушила, искалечила обычная жизнь» и которые сидят в приёмной в ожидании встречи с этим низеньким, толстеньким доктором-японцем. При всей своей трудности и скудости монашеская жизнь была самой настоящей роскошью для человека, который жаждал дисциплины и был сам к себе строже, чем любой самый жёсткий режим, какой мог придумать для него старый монах со своими коанами. Пустота и тишина, отсутствие лишних раздражителей, ощущение упорядоченности — всё это было хорошим средством от путаницы слов и тревог в его голове. Здесь Леонард не был каким-то особенным человеком. Он был винтиком большой машины, в которой всё и все были связаны между собой, — просто одним из постоянно сменявшихся членов маленького сообщества, в котором люди одинаково одевались, выполняли одинаковую работу и ели вместе, в одно и то же время, из одинаковых пластиковых мисочек. Леонард ничего не имел против этого. Прямо сейчас ему было неинтересно быть «Леонардом Коэном». Он искал какой-то пустоты — как и раньше, в течение всей своей взрослой жизни, искал её в самых разных формах, будь то голодание, секс или одитинг у сайентологов. Именно этой пустотой впервые привлёк его монастырь Роси. «Это место, где очень сложно цепляться за свои представления. Существует такая благожелательная пустота, которую я нашёл здесь во вполне чистом виде» [13]. В Маунт-Болди ему не нужно было принимать решения, ему говорили, что, когда и как делать, но — в отличие от договора со звукозаписывающей компанией или брачного контракта — здесь имелась лазейка. При желании Леонард мог беспрепятственно уйти.

Собственно говоря, несколько раз он так и делал. Повесив на крючок монашеское облачение, он садился в джип и ехал вниз, мимо знаков, запрещавших бросаться снежками, к подножию горы, где вливался в поток машин на шоссе, двигавшихся на северо-запад — к Лос-Анджелесу. Он возвращался в город не для того, чтобы устроить себе какой-нибудь развратный «потерянный уик-энд», но чтобы побыть в одиночестве. Может показаться, что как раз в маленьком монастыре на вершине горы и стоит искать уединения, но сам Леонард считал иначе: «Там очень мало личного пространства и личного времени. У нас в монастыре говорят: монахи как галька в мешке; вы всё время работаете плечом к плечу, и в этой жизни есть всё то, что есть везде: любовь, ненависть, ревность, отверженность, восхищение. Это как самая обычная жизнь, но под микроскопом» [14]. Первую остановку Леонард делал в «Макдоналдсе», где покупал филе-о-фиш; позже он съедал его, запивая хорошим французским вином. Но после пары дней дома, проведённых у телевизора (его любимой передачей было ток-шоу Джерри Спрингера), Леонард вспоминал, от какой жизни он скрывался в монастыре, садился в джип, поднимался на гору и снова облачался в монашескую одежду.