когда кто-нибудь слышит или видит тебя, это желание дрожало в ней морозной дробью в жаре солнца, которое ушло с ними и спускалось сейчас к ним все жарче и жарче, неторопливо жарче, постепенно открывая им самих себя, постепенно открывая в них яму холода, которую всегда надо будет пытаться закрыть-закопать, но никогда не суметь сделать этого до конца, потому что яма бездонна, ненасытно бездонна и беспокойна. Потом они остановились и напряглись, и души их рвались прочь из мохнатых шкур и рвались прочь к ЕДИНСТВЕННОМУ, который стоит рядом, к ОДНОМУ, конкретному ОДНОМУ, а не ко всем подряд в длинной очереди.

Потом Эдип покрыл свою ПЕЧАЛЬ.

И ему захотелось это сделать еще раз, и он сделал, и было очень хорошо и ему и ей.

Но, видно, трава ЯСЕНЕЦ не слишком хорошее средство для Эдипа, потому что он ведь уже не просто критский козел, он ведь уже ДРУГОЙ, и ему нужно другое лекарство от боли, которая опять открыла клювы, и птица-мать кормит птенцов, и крылья раскрыла копьями в сердце и печень Эдипа. Когда он делал ЭТО со своей ПЕЧАЛЬЮ, его вновь ударил запах, потому что он был близко к подруге, ближе, чем к земле, его ударил запах, знакомый запах, и он увидел белую овцу с печальными глазами и маленького малыша, который встает перед ней на плохие тонкие задние и вертит короткими передними перед носом, он увидел в этом своем запахе ее жаркое и покорное счастье, он увидел в своем запахе ее робкие соски для него, ее белое молоко для него, ее тепло. Это видение пробило Эдипа еще большей болью, чем открытые глаза старика, в которые он смотрел, и в которых видел, как старик подходит к нему, маленькому, и бьет его, и тащит сбросить с горы вниз, бросает, и он, Эдип, падает в страхе куда-то.

Запах и боль от его подруги, от его ПЕЧАЛИ, кормилась и крепла в Эдипе, он помнил, что нежность его с подругой была приятным облегчением, и искал ее еще и еще, но в каждой следующей встрече приходила к нему вместе с забвением и облегчением колкая память о чем-то, что вертелось в нем, что кружилось перед глазами в запахах, что рвало глаза и закрывало от солнца, от боли его и тепла его. Так он бился над своей ПЕЧАЛЬЮ, бился и не находил успокоения, а наоборот, все больше и больше открывал дыру в себе, и крученый ветер в ней, и стон в ней, и смех, и скрежет зубов. Его подруга уже давно узнала его, да, да, это был тот самый малыш, который веселил ее, который был сделан из нее, который вылезал из нее криком и стоном, а потом лился белым молоком и нежностью к нему и к старику, который сейчас умер, а тогда очень похоже пах, да, да, старик пах точно так же, как этот пухлоногий, который потом куда-то исчез, и которого она часто видела перед собой, и с которым игралась на тропах, и тосковала в ночах без него. ПЕЧАЛЬ была рада встрече, и была рада, что он увел ее от всех, и она может показать ему, как благодарна и сколько в ней нежности. И она старалась, а Эдип все больше и больше открывался болью к ней, потому что тоже вспомнил ее, он уже точно знал, что это то самое существо, которое кормило его, которое грело его, сушило его, когда он мокрый и дрожащий вылез под это солнце, да, да, это она, так в чем же дело, почему же нет у меня радости, а есть какая-то щемящая невозможность, что же это, почему, ведь это существо знакомо мне, мне хорошо с ним, так откуда же боль, зачем она, и зачем все стоит и стоит у меня перед глазами в этой боли старый старик, который ищет моей смерти, и бросает меня прочь вниз, и опять замерзаю я в мокрых ручьях, В МОКРЫХ ВОДАХ МОИХ, и некому меня облизать-просушить; и вот я встретил существо, которое мне помогает, которое нашло травку, так почему же нет во мне благости и покоя, а бьется молодой стаей птиц, крикливых птиц с цепкими когтями, боль во мне и слезы, и стон мой к ней. Эдип встал и отошел, он мычал и страдал от холодной дыры в середине груди, он мычал и искал что-нибудь, чтобы убрать из глаз белую овцу и малыша с нею рядом и старика, который идет к этим двоим и лижет МАЛЕНЬКОГО и влезает на белую овцу, и отталкивает маленького, чтобы не мешал. Эдип вытирал этих троих из своих глаз, он бил по глазам короткими передними, но не мог достать их, катался по земле и мычал, мычал тоску свою; потом он увидел небольшое дерево с низкими ветками, сухими ветками, черными руками в весне, он тронул их вначале случайно, когда катился в стоне прочь от своей ПЕЧАЛИ, но так как он умел запоминать разные случаи и делать кое-какие выводы, как вот с камнем и стариком, и так как ветки царапнули его по глазам, убирая его тоскующую боль и ТРОИХ на поляне, убирая-заменяя острой и сильной раной, то он пошел к этим протянутым черным рукам другой жизни, прося у них пощады и избавления. Он подставил к ним близко свои глаза и надавил их, выдавил их прочь из себя, принял острую невозможность боли и забылся в крови своей, смыл своей красной водой, мокрой водой из глаз белую овцу, малыша у нее в сосках и старика, который лижет их двоих, выстирал их из глаз.

Потом, с просохшими простынями глаз, он стал звать к себе свою подругу, он кричал ее своим рваным мычанием, он звал ее, именно ее, а не просто шумел от боли, он звал ее, рвался к ней из себя наружу: М-М-М-А-М-М-А-МА-МА-М-М-М-А-А-А-МА-МА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МАМА-МА.

Этот крик поднял меня с постели ночью, и я побежал по снегу в Игнатовский веселый дом, потому что кричал мне Фома, звал он свою маму, а ведь знал же он, что она стала лучом солнца теперь, знал ведь он об этом, а так по-звериному звал. Я бежал к нему очень быстро, хотя уже совсем не могу бегать, и даже вязанку дров не могу принести, чтобы не задохнуться сердцем; но сейчас я знал только то, что мне надо успеть к ФОМЕ, ведь он говорил мне ВНАЧАЛЕ, что не выбраться ему из нашего