оторваться, и хотела только одного: быть около него близко, чтобы в нужную минуту броситься к нему и закрыть его собою…

Вдруг нежданно-негаданно в первых числах мая – погода стояла дождливая и очень холодная – поп Шкода после обедни сообщил ей, что в Михайловское прибыл Пушкин, один, без жены… Она затаилась: конечная катастрофа?.. Она готова…

А Пушкин – только здесь, в Михайловском, тихом и милом, почувствовал, как он изменился, как постарел и как, главное, устал – бродил по еще более одряхлевшему домику, по разросшемуся саду и грустил. Арины Родионовны уже давно не было: старушка умерла.

Он остро чувствовал ее отсутствие. Неслышно было за стеной ее тяжелых шагов, ее воркотни на дворовых, никто уже не ходил рано поутру дозором по всему дому, распоряжаясь, чтобы все для него было готово. Вечером некого было позвать в охолодевшую гостиную, пусто оставалось ее любимое местечко в уголке дивана, и некому было рассказывать ему старых, с детства любимых и никогда не скучных сказок. Печаль тяготила сердце: так, будет время, и его здесь не будет… И сквозь эту печаль смотрел он на милые окрестности своего родового гнезда, на эти лесистые холмы, на которых он, бывало, сиживал одиноко и глядел на озеро в зеленых берегах: как тогда, рыбак тянет за своей убогой лодчонкой невод, сереют по берегу неприглядные, но такие живописные деревеньки, и ветряки медлительно, устало ворочают свои крылья… По изрытой дождями дороге он поднялся к грани дедовских владений, где стояли три старые сосны, друзья его: одна поодаль, а две парочкой… С удивлением увидел он, что вокруг сосен засел густой и веселый молодняк. И светлая печаль в душе сразу стала слагаться в нарядные, задумчивые стихи:

Здравствуй, племя

Молодое, незнакомое! Не я

Увижу твой могучий, поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего… Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Веселых и приятных мыслей полн,

Пройдет он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет…

Полный простых и теплых воспоминаний и сожаления, что он сам от всего этого ушел, сам эту тихую, укромную жизнь в погоне за пестрыми и ядовитыми химерами разрушил, он пошел в Тригорское. Ему было немножко неловко: он задолжал около 2000 рублей Прасковье Александровне и не мог их ей теперь отдать… Но, когда вдали, между деревьями, увидал он знакомый старый дом, сразу понял, что здесь он должен много больше и никто не упрекнет его… А с мокрого крыльца уже сияли ему навстречу эти милые, верные, теплые глаза – точно она ждала его, ни на минуту своего поста не покидая… Как раз тяжелые тучи в одном месте прорвались, бледно выглянуло солнышко, и все вокруг разом робко, неуверенно просияло, точно улыбнулось.

– Анна Николаевна, милая! Как я счастлив видеть вас, – дружеским жестом протянул он к ней навстречу руки. – И, Господи, как у вас тут хорошо!.. А там, в Петербурге!..

Прибежала постаревшая Прасковья Александровна, старая Акулина Памфиловна, экономка, и сразу, без усилия, он погрузился в простую, знакомую во всех мелочах жизнь. Даже запахи в доме стояли прежние, приятные, деревенские: и солениями вкусно пахло, и самоваром, который торопливо для него ставили, и из переднего угла, от образов, деревенским маслом легонько и торжественно потянуло… На лежанке, как тогда, сгорбившись, грелась кошка, святой Антоний все корчился среди безобразных чертей, и знакомо лежали на полу блудные блики от солнца… И сияли глаза Анны, доверчивые, верные, теплые, без слов говорящие все…

– Надолго ли?

– Увы, нет, на несколько дней всего… Жена ждет ребенка…

– Но… если это не будет нескромным, зачем же вы, собственно, по такой грязи и холоду тащились на такое короткое время сюда? – удивилась Прасковья Александровна и даже очки на лоб подняла, чтобы лучше его видеть.

Он развел руками и рассмеялся. Анна впервые заметила, что и смех его стал другой, надтреснутый какой-то, тусклый, не заражающий всех, как раньше… «Не отходить, не покидать его и на минуту… – сказала она себе, и сердце ее сжалось недобрым предчувствием. – И надо от него самого точно узнать, что у него там случилось… Это похоже на бегство…»

– Зачем по грязи тащился? – повторил он. – Боюсь, что толкового ответа дать на ваш вопрос, Прасковья Александровна, я не сумею. Да и себе я его поставить только сейчас впервые догадался: сперва приехал, а потом и спрашиваю себя: зачем?.. Во-первых, затем, чтобы передохнуть от петербургской сутолоки: вы не можете себе представить, как выматывает та жизнь! А во-вторых, – сказал он и на минуту задумался. – А во-вторых, еще раз примериться к деревне: я все более и более убеждаюсь,