Этот короткий отрывок из письма Натальи Николаевны Гончаровой мужу дает яркое представление, какое чудовище, насквозь пронизанное эгоизмом, взял себе в жены гениальный поэт. Пушкин стал жертвой своего обожаемого идола – красоты. Красота женщины действовала на него всесокрушительно. Он не хотел замечать, что сознание собственной красоты родило в душе его жены эгоизм, поглотивший все другие прекрасные чувства. Зерно эгоизма заронили в ее душу еще до замужества, намекая, что она будет зажигательницей сердец поклонников. Выйдя замуж, зерно проросло, и она быстро смекнула и поняла эту свою силу, превратившись вскоре в кокетку и поклонницу собственной красоты. Став признанной светской красавицей, она уже ничем другим не могла быть – ни любящей женою, ни доброй, нежной матерью, ни даже пламенной любовницей. Она – деревянная красавица, и ничего больше.

Помимо этого, и подобных заявлений, она объявила поэту, что две ее сестры будут жить вместе с ними в Петербурге одной семьей.

И снова, чтобы хоть как-то поправить финансовые дела, Пушкин закладывает в Опекунский совет 74 души кистеневских крепостных, прежде не заложенных, и получает 13 242 рубля. Но деньги быстро тают: надо платить за квартиру, погасить еще один долг отца в 1000 рублей, снабдить брата деньгами, уезжающего на Кавказ, заплатить за ремонт кареты… Вскоре из этой суммы остается всего лишь 6042 рубля.

Чтобы немного передохнуть, он помчался в Полотняный Завод, но пробыл там недолго. В начале сентября всей семьей он приезжает в Москву и останавливается в доме Гончаровых. А 10 сентября из Москвы отправляется в Болдино: была уже осень, и он хотел в уединении поработать. Через три дня он уже в Болдино, о чем сообщает жене.

В этот раз Пушкин поселился не в барском доме, а в помещении вотчиной конторы, которая представляла из себя бревенчатое строение с тесовой крышей. В конторе две большие комнаты, разделенные просторными сенями. В одной из них и устроил себе кабинет поэт.

Впервые было скучно Пушкину в Болдино. Вдохновение не приходило. Да и осень эта была и не осень вовсе. Уже в середине сентября заснежило. В письме жене он жалуется:

«Вот уже скоро две недели, как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читаю Вальтер Скотта и Библию, а всё об вас думаю. Здоров ли Сашка? прогнала ли ты кормилицу? отделалась ли от проклятой немки? Какова доехала? Много вещей, о которых беспокоюсь. Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить. Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет – так с богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Натальи Ивановны сутки – и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь? Пустое…»

В Болдине его навещает А. М. Языков и приглашает в Языково на свою свадьбу. Пушкин показывал ему «Историю Пугачевского бунта», несколько сказок и историю рода Пушкиных. Но на свадьбу не поехал: засобирался домой. Расписаться не удалось, закончил только сказку «О золотом петушке». Все остальное, привезенное с собой, осталось нетронутым.

Первого октября Пушкин выехал из Болдина в Москву. Побывав в Москве, в Яропольце у тещи, Пушкин 14 октября 1834 года прибывает в Петербург.

И снова началась душная петербургская суматоха и бестолочь. Снова нужно было или являться во дворец наряду с молокососами камер-юнкерами, или сказываться больным, снова надо было раздумывать, какую шляпу надо надевать в Аничков, треугольную с плюмажем или круглую, снова нужно было добывать жене денег, денег и денег на наряды и выезды, снова мучиться сознанием и бедности своей, и бессилия, и бессмысленной гибели дорогого времени. Он стал чрезвычайно нервен, хмур, без причины резок, и в свете пугались его и все более и более сдержанно, а иногда и холодно относились к нему: погибающие только раздражают…

Он полностью взял на себя все расходы родителей. Но худа беда начало: теперь к нему приходят письма с требованием уплаты карточных долгов брата Льва, муж сестры Ольги постоянно надоедает требованиями уплаты части доходов от Михайловского, Нащокин напоминает о возврате долга… На его голову свалились и свояченицы – сестры Натали, которые теперь жили с ним вместе. Бедная Наталья Ивановна окончательно спилась, погрязла в разврате, и оставаться там девушкам было уже решительно невозможно… Урывками поэт пытается работать над своим новым произведением «Капитанская дочка», следить за изданием «Истории Пугачевского бунта».

Чтобы хоть как-то выкроить время на творчество, он старается увильнуть от приглашений на балы, сказывается больным. Вот и 6 декабря он не поехал в Зимний дворец на торжество по случаю именин Николая Павловича. Пушкин рапортовался больным, но Наташа поехала на бал, на котором снова танцевала с императором. Он, как всегда, был очень любезен с ней.

Здесь же на балу граф де Грав с ноткой пренебрежения говорит с веселым, завоевавшим всеобщие симпатии Дантесом:

– Не понимаю я их высочество, которые принимают в свою среду таких взбалмошных людей, а во-вторых, не понимаю и его… Это какое-то воплощение двуликого Януса: он непременно лезет в знать, но в то же время хочет быть популярным и на улице, бегает по салонам и держит себя иногда чрезвычайно грязно, со всеми этими своими выходками и эпиграммами, ищет расположение людей влиятельных и поднимает надменно нос, как завоеватель какой. Он и консерватор, и революционер, и камер-юнкер с сединой на висках, и возится с людьми, двору враждебными… И непременно хочет быть авторитетом. Конечно, это ему не удастся. Если в высшем кругу и принимают поэтов, то совсем не для того, чтобы им угождать, а для того, чтобы угождали они…

Дантес весело рассмеялся.

– Но вы слишком много занимаетесь этим незначительным господином, граф! – сказал он. – Я предпочел бы заняться его женой… Не говоря уже о ее красоте, одно это экзотическое имя ее меня с ума сводит… На-та-ша… – со вкусом произнес он. – Прелесть?.. Так и тает…

Кавалергардская форма чрезвычайно шла к нему. И, хотя в этом красивом лице и было что-то неуловимо наглое, что отталкивало людей чутких, женщины сходили от него с ума. На руке он демонстративно носил перстень с изображением Генриха V, внука Карла X, которого недавно французы спихнули с престола. Глуп он как будто не был, но совершенно, наверное, не был и