и приходные счета, а также сообщить, сколько в остатку непроданного хлеба, несобранного оброка, и провести подворную опись Болдина, дабы она к сентябрю была готова…

Ослабевшая после выкидыша Наталья Николаевна уехала с детьми в Полотняный Завод, майоратное имение брата в Калужской губернии. По Петербургу поползли всякие слухи. На ушко за верное передавали, что она выкинула оттого, что бешено ревнивый муж избил ее.

К оставшемуся в Петербурге Пушкину часто забегали друзья – Жуковский, Гоголь, Плетнев, Вяземский. Приехал в гости жизнерадостный Соболевский, который тут же пригласил его в ресторан.

Вернувшись домой, Пушкин сказал Соболевскому:

– Больше ты меня в ресторан не зови. Не пойду. Я потерял вкус к этому веселью…

– Эге, брат, да ты, я вижу, и в самом деле переменился.

– Да, – вздохнул Пушкин, – теперь я далеко не прежний…

Они помолчали.

– О чем задумался? – глядя на Соболевского, спросил Пушкин.

– Признаться откровенно, думаю о Наталье Николаевне…

– Вот как! А я о ней никогда не думаю, – сознался поэт, – а просто безотчетно люблю ее. Поверь, она того стоит.

– Не обижайся, душа моя! Извини! Любить надо… но если твоя жена – ребенок в делах и не понимает своей обязанности быть твоей помощницей, то тебе непростительно не понимать, что жить так дальше нельзя, черт возьми, нельзя! Слышь, Александр?

– Слышу, – глухо откликнулся Пушкин. – Вот погоди немного, ворчун, и ты увидишь – я скоро заберусь жить с семьей в деревню. И тогда все пойдет по-хорошему. А пока мне надо расквитаться с проклятыми долгами.

Соболевский рассмеялся:

– Эх, ты, финансист! Чистая беда! Да ведь ты теперь здесь, в столице, а значит, твои долги будут только расти. Вот приедет твоя безотчетная любовь, Наталья Николаевна, к зимнему сезону, и опять вы на радостях пуститесь в омут дурацких балов. Что тогда? Окончательно обанкротишься. Разорение неминуемо… А жена что будет делать в деревне?

– Жена?.. У жены – дети, хозяйство, я буду читать ей книги и свои произведения…

– Но до сих пор, – перебил Пушкина Соболевский, – я что-то не замечал, чтобы она читала книги. Почему ты думаешь, что она начнет заниматься этим в деревне? Не верю. Да ее там так потянет к выездам, балам, ухаживаниям, как рыбу к воде. Я удивляюсь, зная тебя, как это ты ее не ревнуешь к царю?..

– Я, конечно, ревную, – сознался муж, – но, право, все это выходит у нее так мило и безобидно, что ревновать серьезно нет причин. К тому же она сама мне всегда откровенно рассказывает о неудачных воздыхателях. Это благородно с ее стороны и не требует моих вмешательств.

– Обычное заблуждение влюбленного мужа. А если она такими признаниями усыпляет твою бдительность? Ты над этим не задумывался? – неожиданно спросил Соболевский.

– Признаться, мне такие мысли не приходили в голову… – растерянно ответил Пушкин. – Я люблю и верю своей жене.

– Верь! Никто тебя не отговаривает…

В кабинет вошла горничная:

– Обед готов. Пожалуйте к столу…

На следующий день Соболевский уехал в Москву. Пушкин ушел в хлопоты по печатанью «Истории Пугачевского бунта». Писал часто письма жене, несносно скучая.

Неусыпный глаз Бенкендорфа по-прежнему следил за каждым шагом поэта. Полиция вскрывала письма Пушкина к жене и в одном из них нашла крамолу: муж в насмешливом тоне писал о забавно-слезливой сцене присяги наследника престола, от присутствия на которой он отстранился, рапортуясь больным. К счастью, зловредное письмо неугомонного поэта было показано Жуковскому – и он едва сумел отвести неприятность.

Узнав об этом, Пушкин возмущается со всей страстью своей души: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге!.. Что ни говори, мудрено быть самодержцем…»

Эта полицейская мерзость, нагло плевавшая в душу интимной переписке поэта, общая беспощадная закабаленность жизни, сплошное нервное напряжение, непрерывная возня с долгами и обязательствами, черные мысли о разорении, о необеспеченности семьи и, наконец, последний разговор с Соболевским – все это разом сгустилось, нависло грозовыми тучами. Захотелось разрядиться громом протеста, поднять бурю, сбросить ярмо невыносимого положения, взлететь на широкий простор полей и лугов, разорвать заколдованный круг… Теперь же – пока не поздно, пока один, пока жена далеко…

И Пушкин решил, ни с кем не советуясь, чтобы никто не помешал освободиться от столичной жизни и уехать навсегда в родную деревню, к желанному покою.

К черту прежде всего глупейшую службу! И он подал категорическую просьбу о полной отставке.

Первые дни решительного шага были чудеснейшим праздником…

Царь дал сухое, суровое согласие, но запретил Пушкину заниматься в архивах, с которыми у поэта были связаны надежды на будущее. Поэт, забившись в угол кабинета, думал, что делать дальше…

По всей верхушке власти пошел великий шум: какая дерзость! Жуковский пришел прямо в неистовство и разбранил своего друга, а потом бросился к Бенкендорфу, бросился к царю и, в конце концов, добился-таки своего: Пушкин попросил прощения и у Бенкендорфа, и у царя и – снова сел на цепь. Николай смилостивился: «Я ему прощаю, – написал он Бенкендорфу, – но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться. То, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку 35-и лет, мужу и отцу семейства».

И, сев снова на цепь, Пушкин вздохнул с облегчением: «Главное то, – объяснял он в письме Натали, – что я не хочу, чтобы меня могли подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма…»

Клещи власти и на этот раз не выпустили поэта из своих смертельных объятий.

Узнав из писем мужа о его желании уйти в отставку и уехать в деревню, жена пишет:

«Милый друг, Александр, ты очень кстати пишешь, что безумно скучаешь по мне и ребяткам, что будто считаешь минуты, когда мы увидимся. Вот и отлично! Скучай больше, скучай, пока, наконец, не выдержишь – и приедешь за нами. Пора мне в Петербург! Ах, как ужасно скоро надоедает жить в деревне. Тоска такая, что хоть в ямщика влюбляйся! Ты же все мечтаешь переселиться в деревню. Суди сам: я и деревня! Это очень смешно… О, воображаю, как ты сразу же заупрямишься на это: “Новые расходы, новые долги, я устал и т. д.” Может быть, это и так – не спорю, но что мне делать с собой, когда в деньгах, в расчетах я ничего не смыслю, а только верю, что, если