дней с событий, о которых Вязенкин уже не думал и уже не помнил. И случились ли на самом деле те события? И кто был виновен в свершившихся злодеяниях? Все перепуталось. Во втором часу ночи Вязенкин, развалившись на переднем сиденье такси, вяло бормотал, что таксисты тоже люди неплохие, хотя сволочи изрядные. И была бы его воля он всех их одной очередью.

— Росчерком пера. — Вязенкину понравилась фраза. — Росчерком пера!

Таксист равнодушно покачивал головой в такт шансону из радиоприемника.

Они ехали прочь от города. Дорога кружила мимо темных деревень с одним-двумя огоньками, заброшенных коровников и бескрайних полей.

Они катились и катились.

— Где же, где же? — вдруг заволновался Вязенкин. Мрачный таксист вцепился в баранку. Их тряхнуло на выбоине. — Проскочили поворот.

— Уже дороже будет, — зло произнес таксист.

Они проскочили поворот в деревню, где жили родители Вязенкина. Они развернулись и доехали до нужного поворота. Прокатились по деревенской улице. Под синим ночным фонарем машина стала. Вязенкин вышел. Светлый двухэтажный дом. Он стукнул в калитку. Через некоторое время в окне зажегся свет, скрипнула входная дверь, и на пороге дома показался высокий сухощавый мужчина в накинутой на голые плечи куртке.

— Па, я, — подал голос Вязенкин. — Па, ты извини…

— Не гомони, соседей разбудишь.

Если бы одноногий Сашка, сын покойной тетки Натальи, тот самый голодранец из Грозного, оказался бы вдруг на кухне у печи — обычной деревенской печи, он узнал бы в пожилых мужчине и женщине, сидящих за столом напротив друг друга, тех людей, что приютили его в своем доме. Он бы узнал их наверняка. Хотя, может, и не узнал бы. Сколько времени прошло. Тикали ходики на стене. Трещали дрова в печи.

— Он уснул? — спросил отец Вязенкина.

— Да, — ответила мама Вязенкина.

— Ты всегда защищала его.

— Неправда, не всегда.

— Может, мы не так его воспитывали в детстве?

— Тогда все было по-другому. Школа. Учителя. А он был просто непохожим на других.

— Это распущенность, именно распущенность! Мужчина должен, обязан отвечать за свои поступки. Как и в случае с тем мальчиком Сашей.

— Он хочет как лучше.

— Ты защищаешь его.

— Он уже взрослый. Поговори с ним как отец. Он был на войне.

— Да, черт подери, на войне… Я как-то не могу осознать этот факт. Будто это не мой сын, будто кто другой. Я не хотел, чтобы мой сын оказался там.

— Я тоже не хочу, чтобы он так жил. Но что же нам делать?

— Ждать.

— Чего?

— Для начала, когда он проснется, чтобы поговорить с ним, — подвел черту отец Вязенкина.

— Я, наверное, не усну сегодня.

— Нужно спать.

Сущность зависла под фонарем. Фонарь на столбе светил холодным голубоватым светом. Сущность подскочила к фонарю, лизнула его и, перевалившись на спину, стала парить и перекатываться с боку на бок. Лица у Сущности не было, как не было у нее тела, глаз и языка. Сущность была ничем — то, что можно потрогать, схватить и бросить на землю, облить бензином и сжечь. Или выплеснуть на нее помои, или плюнуть ей в спину. Сущность имела представление о материальном мире, но она могла поступать так, как ей заблагорассудится. Никто не мог наказать ее: даже судебные приставы не могли прийти к ней и описать ее имущество. У Сущности не было имущества. Ей было легко.

Она полетала над деревней, покружилась над развалинами коровника и взмыла под облака.

Там, в верхотуре небесной, Сущность разглядела приближение огненного шара с востока. Она презрительно подумала, что судебные приставы так ничтожны, что вряд ли смогут приостановить хотя бы на миллисекунду движение этого огненного шара, не говоря уж о таких глобальных мероприятиях, как сотворение вселенной, ну и всяких крупных и мелких галактик, звезд, планеток.

Сущность могла бы. Это не так трудно. На самом деле мир, в сущности, лишь представление о мире. И не более. Она представила — и огненный шар встал, замер, остановился на миллисекунду. И снова солнце пошло. Сущность расхохоталась.

Она бы никогда не стала представлять о Боге.

Бог просто есть.

Материальный мир разделен на две половинки: кто верит, что Бог есть, и кто верит в Бога. Сущности нельзя представлять о Боге. Она часть Его.

Сущность подумала, что, может быть, хватит? Пора попросить Его, чтобы он позволил больше не возвращаться…

Просить было не принято. Просить принято в материальном мире.

Сущность решила погрузиться в ничто. Ничто было черной чернотой. Ничто не оставляло следа в памяти. Сущность, как и материальный мозг, могла помнить, потому что память была частью Сущности. Блаженство приходит не сразу: нужно поверить, что вокруг образовалось ничто. Сущность поверила, и Все почти прекратилось. Это очень трудно — чтобы Все прекратилось. Это на грани дозволенного. Он никогда не позволит, чтобы Все прекратилось. Все не может прекратиться. Даже представить это невозможно. Это выше представления — как представление материального мира о бесконечности Вселенной.

Сущность представила о материальном мире, и блаженство ушло.

На востоке дрожало розовое небо. Сущность перебралась дальше на запад.

Но представить ничто не получалось: получалось, но вдруг на сцене разыгрывались события. Сущность устроилась поудобней, и стала следить за пьесой и ее героями. Лесная поляна. На поляне у пенька на коленях стоит человек с длинной неухоженной бородой и всклокоченными волосами на голове. Голова у человека необычайно велика. У головы большой лоб. Человек, видимо, обладал большим мозгом с гигантским объемом памяти. Человек хорошо знал свой текст. Человек закончил свой монолог. Сущности не хотелось представлять, о чем говорил человек. Но вдруг к стоящему у пенька на коленях подошел другой с топором в руках. Сущность задрожала, затрепетала, и захотела смыться из театра. Но места проплачены, пьеса играется без антракта. Трагедия завершается. «Допредставляйте!» С топором — палач. Пенек — плаха. Человек положил свой большой мозг на плаху. Палач замахнулся, с хаканьем опустил топор на шею жертвы. Голова не отлетела, но брызнула кровь. Палач не сильно, но точно ударил еще и еще — как мясники дорубают, дорезают сухожилия, когда делят по родственникам и соседям бараньи тушки.

Сущность представила, что она плачет — она зарыдала, — кто-то ошибся и продал билеты вовсе не на тот спектакль. Не на те места.

Пьесу доиграли.

У телевизора семья. Мальчик закрывает лицо руками и плачет. «Того дяденьку убили, ему отрубили голову! Зачем? Так страшно». Его родители бранят медиахолдинги и продюсерские компании, главного редактора — очень милую даму, прочих редакторов новостей. Они проклинают дерьмового оператора, снявшего убийство на дерьмовую камеру; убийцу и мать, родившую убийцу; его родственников и