было с шикарным вырезом на всю спину. Голая спина женщины напоминает о бюстгальтере, точнее, о его отсутствии.

— Пожалуй, — сказал я.

Я уже знал, что никуда она сегодня ночью от меня не денется. Когда она танцевал для меня приватный танец, ее прозрачные кружева падали к моим ногам, а обнаженное тело манило запахом розового масла, я навсегда прощался с чухоночкой, думал о долгой полярной ночи. Я заговорил со своей партнершей:

— Я вижу вас впервые, а кажется, будто знаю целую жизнь.

Она взмахнула огненной ниспадающей на плечи прической „море навсегда“, волны ее волос взволновали меня еще больше.

— Мне девятнадцать. Я тоже вижу вас первый раз.

— Ты красиво танцуешь.

— А-ах! — И она снова мотнула головой.

Взвились под потолок каштановые кудри.

Я придержал ее за спину, нащупал родинку прямо на позвоночнике. Спина у нее была сильная, гибкая. И кожа гладкая, будто она посещала дорогие косметические салоны. Но я подумал, что такая кожа бывает у женщин от рождения. Она начинала нравиться мне все больше. Напились мы изрядно. И, как водится, провели эту ночь в одной постели.

Утром мы распрощались. Я даже не взял у нее телефона.

Но она нашла меня.

Скоро мы стали жить вместе.

— За что ты полюбила меня? — спрашиваю я. Она молчит. — Почему ты молчишь?

— Я не знаю.

— Когда это случилось? — мне нравилось приставать к ней с дурацкими вопросами.

— Наверное, утром, когда я разглядела татуировку на твоем плече.

— Как легко вас, женщин, одурачить.

Через год совместной жизни меня записали в компанию большого телевидения, и я скоро уехал на войну. За наш первый год она не смогла родить — доносила плод лишь до пятого месяца. И потеряла его. Я выл… Потом успокоился, смирился — значит, Бог не дал, значит, есть на то основания у него. Война приняла меня, как родного. Наша любовь процветала. Наша любовь угасала и возгоралась вновь с разрушительной силой. Любовь не может разрушать — наша разрушала.

Мы прожили два года несчастливым, но крепким браком. Развелись.

Я грустил и пил много водки. Это национальная русская традиция заливать горе водкой. Ваша жена — Изабель! Разве это не горе? Она не хотела бросать стриптиз, мне не нравилось, что она танцует за деньги для кого попало. Мы выясняли отношения: я стоял перед ней на коленях, клялся ей в вечной любви и обещал все простить и забыть. Легко сказать. Но я простил. Такой я оказался человек — слабохарактерный. Кто-то из классиков сказал: только неудачники женятся на проститутках. Когда я сказал ей это, она в порыве гнева сорвала с меня и выбросила в окно мой крестильный крест и медальон с войны.

Изабель проклинала мою работу. Она встречала меня из командировок салатом из курицы и ананасов, свеклой с черносливом, мясом по-французски, красным столовым вином. Она не надевала белья под розовыми кружевными сорочками. Она любила меня так, как ни одна женщина не могла полюбить меня — с яростью.

Лишь там, на войне, я чувствовал себя мужчиной; здесь, подле Изабель, я был тряпкой. Похоже, мне это нравилось, — а иначе чем было объяснить неудержимое мое стремление к самоистязанию. Я прятался от нее на войне. Где было опасней — на войне или в постели с моей Изабель?.. Ее бешеный азарт жить, ее страсть, неподдающаяся описанию, ее искренняя печаль, ее манера есть с тарелки все до последней крохи, ее многочасовые телефонные разговоры, ее ванная комната в розовый кафель, ее лифчики, ее парфюм. Ее тело — Валдайская возвышенность. Ее ноги — ноги самой породистой „кобылы“ Голливуда Тины Тернер. Жар ее тела — доменная печь, адово горнило. Но сколько бы я не искал, не рылся в закоулках ее души, я не смог бы найти хотя бы одной самой ничтожной, но отчетливой мотивации ее любви или чего-то другого по отношению ко мне. Может быть, я плохо искал. Или она слишком хорошо прятала. Или она — маньяк. Или деньги за танцы значили для нее более.

Доход мне приносила война.

В своем клубе „для джентльменов“ Изабель мчалась по узкой лестнице, чтобы вбежать в подсобное помещение, вскрикнуть, что — время! Время, когда она увидит милого мужа. Проклятая война! Она рыдала. Диджеи включали ей телевизор, и она, растирая слезы по щекам, смотрела мои репортажи в новостях. Танцовщицы ей завидовали — он брутален и, наверное, много зарабатывает.

Изабель смотрела репортажи. Мне это льстило. Полмира смотрело мои репортажи.

Я зарабатывал значительные деньги.

Я много узнал того, чего даже во сне не могли увидеть тысячи и тысячи моих зрителей.

Зачем мне все это было знать? Я не хотел этого знать — мне кажется, что мне навязали эти знания, мне пришлось их получить как бы в довесок за мои военные гонорары. И тогда я нашел мотивации ее поступков. Выжить. Выжить любой ценой: врать, изворачиваться, танцевать голой, выйти замуж, развестись. Но выжить. Мы все тоже хотели выжить. Особенно на войне. Но Изабель влюбилась. Этого никто не мог запрограммировать. И ее системный администратор дал сбой программы. Она „глюканула“. Душа, мозг и совесть стали выполнять функции друг друга. Какой надо быть дурой, чтобы хвалиться всем — мой муж военный корреспондент. Или еще хуже того — мой муж был на войне!

Я же искал ощущений. Мне были предоставлены самые незабываемые.

Трезвый я не смог бы объяснить то, что уже объяснил. Так же как рыжей Алене я врал про себя будущего. Откуда я могу знать наше будущее?..

Когда я уговаривал Изабель бросить голые танцы, мы начинали спорить, спорить до остервенения.

— Разве твоя профессия не схожа с моей? — начинала спор она.

— В чем же? — сразу злился я.

— Вам платят.

— Всем платят.

— Вам платят за то, что вы готовы продаваться тому, кто вам заплатит.

— Чего сказала, сама-то поняла? — свирепел я.

— Вы продажные журналюги. Разве вас не так называют там, на вашей войне?

— Война не наша. Дура!

Мы переходили к взаимным обвинениям. Мы мирились, тушили пожар и снова спорили на тлеющих углях:

— Понимаешь, дорогая, никто, слышишь, никто не смеет затыкать нам рот. Мы свободная пресса, то есть телевидение. Знаешь, как называется наша телекомпания? „Независимая“.

— По-моему, „Настоящая“ уже, — она мстительно поджимала губки.

— „Настоящая“… — произносил я рассеянно. — Ну да, „Настоящая“, но такая же независимая. Понимаешь, это всего лишь название.

Но она была умней меня. Мне так кажется. Она предсказала будущее, о котором я лишь догадывался.

— Вы станете желтой прессой.

— Что? — взревел я.

— Вас заставят полоскаться