– Да почто не можно… Сил уж нет!!!

– Я всё одно что на часах стою, или не знаешь!

– Успеем! Давай сейчас!

– Сбрендил вовсе! – простонал Федька, позволяя его рукам забираться себе под кафтан и рубаху до внезапно тоже колом вставшего уда.

– Знаю всё… неволен ты, да мы быстро!..

– Так… подождём ещё времени, поудобнее! Сказал же – дам знать точно! Не желаю так! Точно псы на погосте…

Всего его облапав, умело и приятно, надо сказать, Гриша не отступил лишь потому, что вожделенный Федька сам впился губами в его рот таким поцелуем, что забылось, поплыло всё под ногами…

– Придёшь? Когда?

Оба задыхались.

Выждав точно четыре по четыре удара сердец после, Федька его остановил от нового порыва:

– Скажу сам… Сам! Как увидишь за трапезой общей меня в венке васильковом, так знай – подойду и укажу место в ту же ночь.

Кивнули друг другу, разошедшись в ночи Слободской, тутошней, вдали от покоевой дворцовой, и нежилой работной, не знавшей покоя.

Свой порыв к поцелую тот, время спустя, Федька единственно оправдывал желанием затмить бесповоротно своего воздыхателя, сомнения в нём последние убивая своим пылом встречным, приманкою такой до крайнего шага довести, точно кровавыми крыльями голубиными – ловчего коршуна, а там – в силки свои изловить.

Но сатанел, и негодовал на себя за одну мысль при этом – что, коли честен перед ним Чёботов, и, от замысла подлого отказавшись, один на свиданку явится. И тут же удушливой волною поднималось к горлу проклятием испытанное при рассказе Сенькином гневное унижение. Нет! Даже если и один, даже если и честно его вожделеет, пошто тогда поругание такое имени его допустил, не остановил сотоварищей своих, не запретил им вовсе такое болтать! То ведь предательство было, а предателей он решил не прощать, никогда, ни за что, и ни за какое раскаяние позднее… И никому пощады теперь не будет.

Порешивши на том, очнулся Федька от легонько трясущего его за плечо Сеньки. Пора было облачаться на кравчество в трапезную, и государь сегодня был в расположении разделить обед, богатый яствами и обильный возлияниями, со своими верными опричниками.

Федька вышел в неслыханном великолепии, в собольей на шелку шубе до полу на одном плече, весь бело-золотой, в белоснежных сафьянных сапогах на каблуках, безмятежно-нагло сияющий улыбками лукавых ярких губ и нежно-властных очей, подведённых чёрной сурьмой. И в васильковом венке на челе. Точно был уже слегка хмелён, приветлив и смешлив был со всеми, и государь, не упреждённый о его новом украшении на кудрях душистых длинных, как и о преумноженной красе очей, очарованно наблюдал за ним, и новизна в свободных вальяжных манерах кравчего нравилась государю, так же, как первые трепетные порывы его в первую ночь…

Тон всему задан был лёгкий и разгульный даже, пили много, заскучать никому не давал кравчий, и гусляры-рожечники, и шуты-карлы с плясунами, и весёлый взгляд государя, столь редкий в последние месяцы.

Подавая столу сотника Сабурова поднос с чарками от государевой милости, принимая от них, вставших и кланяющихся, благодарственное государю ответное слово, под общий шумный говор и гул молвил Федька, проходя за спиною Чёботова: – Полюбились васильки мне что-то! Велел ими сенник расписать, что за Элишвой моей…

Никто бы и не расслышал, а расслышав – не уразумел, к чему это болтает кравчий. И тихо ещё так… Да Гришкины уши сейчас и малейший вздох бы его различили, вот только сердце бешеное глушило всё остальное.

– Как вечерню отстоим, надо б пойти, глянуть, как получилось…

Гришка стоя схватил чарку и осушил махом, и некоторое время ничего вкруг себя не замечал.

Чёботов и Басманов. Опричная конюшня. Акварель, иллюстрация автора.

Глава 17. Шутил бы чёрт с бесом

Александрова слобода.

Тот же июльский вечер.

Государь поднялся, все тотчас тоже встали.

Богатая трапеза ближнего опричного двора завершилась долгим общим поклоном после молитвы-наставления Иоанна своей буйственной пастве. Вереницею смиренной покидали опричники столы, через другие двери, ведущие из трапезной вон наружу, и засуетилась челядь дворцовая, всё прибирая по порядку, и главный над стольниками за этим наблюдал, а степенные ключники, Матисов с Недюревым, зорко по переписи всё хозяйство это обширное принимали, и утварь всякую с посудинами, и от трапезы многое оставшееся. Близ Слободы и собака обычно голодною не бывала, а странники-богомольцы, нищие-убогие всякие – тем более.

Наставление в благочестии и Всевышнему благодарность за всё данное отчитывал государь и перед тем, как за стол усядется его братия. Иной раз сам почти и не касался к яствам, питьё лишь принимая от кравчего, людям же своим приказывая в непостные дни ни в чём себе не отказывать. Однако же, киновией175 новой обиход свой во главе избранного войска объявляя, не упускал его из виду, как прилежный пастырь. Кому больше дано, с того ведь и спросится больше! И, жалуя их довольством и правами великими, о долге требовал не забывать. Сперва мнилось им всем, без сговора, в том с подвохом нечто глумливое даже, но никто ни разу не решился с шуткою это "игументсво" воспринять. Мурашки по всей коже шли от такого государева радения за их души… Так повелось с некоторых пор, и, совместно с тем, как близилось к завершению задуманное им новшество в зодческом обычае – единение храма домового государева с покоевыми176 палатами, как шла постепенно роспись шатра внутреннего, горним светом осиянного, и близилась новая, и страшная, моровая, по сведениям, осень, словно росло в государе нечто противное скверне грядущей… Через глубокий арочный портал уходил он уединиться в своей церкви, куда перенесть велел алтарь из Троицкого собора, и тем храм свой переосвятил во имя Троицы Животворящей. Очень тихие служки, недоросли монастырские, возжигали при нём свечи перед образами, и убирались с поклонами в тени, а в приделах тёплых всегда мирно теплились душистые лампады, и оставался государь там, возводил очи к Иисусу, написанному в самом схождении шатра уже полнокрасочно, взирающему на него смиренно, снисходительно, и строго во Славе своей. Всё переживший, всё претерпевший, Великий знанием этим, Он прощал грешников, точно детей неразумных, оттуда, сверху глядя, но никто не мог отменить Суда, того, что завещан Отцом Небесным был роду людскому, и свершится, и каждый раз вершится над пресекающим грань жизни здесь… Апостолов первых повелел написать на шатре Иоанн, а рядом под ними – первых великих князей русских, просиявших в земле этой, за славу и честь её. С течением лет и столетий становились видны их деяния в полноте и правде, когда мелочное и суетное всё истлевает, и клеветы и наветы себя изживают, в себе перегнивая, и только пуще из этой негодной