на прогулку. Фрейлейн хотела лично провезти мать по парку, чтобы показать, чему она научилась.

– Господин директор? Он и молодой господин уехали на фабрику. Кажется, там снова беда со станком.

Мари подумала, что станки построил Якоб Буркард. Будь он жив, фабрика Мельцера была бы в лучшем состоянии. Но у Иоганна Мельцера не было даже чертежей. И почему ее мать не отдала их?

– Если быстро пойдешь на кухню, – шепнула ей Эльза, – еще успеешь отведать сладких бисквитов. Пока Августа их все не уговорила.

– Спасибо тебе, Эльза!

Горничная направилась со стопкой белья к лестнице, и Мари махнула ждавшей наверху Китти.

– Никого нет? Какая удача! – обрадовалась она. – Надеюсь, Элизабет не въедет во что-нибудь. Когда с ней рядом мама. Какая беспечность…

За отцовский стол она уселась очень уверенно и сняла с рычага телефонную трубку.

– Алло? Алло? Фрейлейн? Пожалуйста, соедините с виллой Бройеров. Номер? Я не знаю. Поищите для меня, пожалуйста. Как это вам некогда?

У Мари было нехорошее чувство, когда она выдвигала верхний ящик широкого резного шкафа: она не любила рыться в личных вещах хозяев. К счастью, «Официальный телефонный справочник главной почтовой дирекции Мюнхена – отделение Аугсбурга» лежал сверху.

– Смотри, фамилии в алфавитном порядке. Бадер… Бекер… Бартлинг…

Китти нетерпеливо вырвала книжку из рук Мари и стала водить пальцем по именам:

– Вот! Бройер… Эдгар Бройер, банкир. Его отец. Карлштрассе, все верно. Восемь, восемь, семь. Пожалуйста. Мари, теперь можешь спокойно заниматься платьем Элизабет.

Мари поняла, что Китти предпочитает говорить без свидетелей, и ретировалась. Она тихо прикрыла за собой дверь, на мгновение задержалась – не для того чтобы подслушивать, а чтобы немного успокоиться. Голос Китти звучал очень звонко, можно было подумать, что разговаривает девочка:

– Сурово – не то слово… Вы тоже считаете, что мне не нужно ехать в Померанию?.. Ни в коем случае… Совершенно верно… Рисовать? У меня не дошли руки из-за всех этих забот… Ах, да, моя сестра собирается обручиться… С Клаусом фон Хагеманом – да, наверное… Да, она очень счастлива… Я? Я умираю от тоски… Вы не можете себе представить, как я несчастна, дорогой друг… В четверг?.. На ужин?.. Сможете приехать пораньше?.. Да, буду очень рада…

Мари медленно пошла к лестнице, поднялась на третий этаж. Сердце билось неспокойно, но она была уверена, что все сделала правильно.

47

Мельцер распахнул дверь в цех и уставился на станки. Двадцать сельфакторов стояли плечом к плечу в лучах падавшего с потолка солнечного света, и ни один не двигался. Ужасная, угрожающая тишина заполняла большой зал, который в обычный день вибрировал от работы станков. Ни один работник не явился на дополнительную смену.

Позади скрипнула дверь, и в цех вошел мастер Хунцингер.

– Они устроили забастовку, господин директор.

Мельцер охнул. Перед этим он в бешенстве бегом пересек двор по направлению к первому прядильному цеху и теперь не мог отдышаться. Случилось то, чего он опасался, но не хотел до конца верить.

– Кто? – зарычал он. – Кто подстрекатель?

Хунцингер отшатнулся, и директору стало ясно, что мастер, отдавший фабрике тридцать лет, знает больше, чем он предполагал.

– Из рабочего союза, господин директор. Они рассказали работникам, что те не обязаны делать по две дополнительных смены в неделю.

– На прошлой неделе у меня вышли из строя пять машин! – Мельцер пытался унять гнев. – Прядильщики тогда стояли без дела.

– Это правда, господин директор. Но социалисты говорят, это их не касается. Они ведь пришли на работу, и если там нечего делать, это не их вина.

«Не их вина! – в гневе думал Мельцер. – Может, моя? Может, кто-то думает, мне доставляет удовольствие останавливать машины, чтобы рабочие бездельничали?» Но он хорошо понимал, чья это вина. И старая злость на эту ведьму, забравшую чертежи с собой в могилу, поднялась в нем с новой силой.

– И что теперь? Ткачи и рабочие из красильного цеха присоединятся к восставшим? Мне пора закрывать фабрику? Тогда ни у кого больше не будет работы – вы этого хотите? Этого?

Хунцингер постарался смягчить. Сказал, что не совсем так. Функционеры подбили на забастовку только рабочих из прядильного цеха. И только мужчин – женщины и девочки не захотели участвовать в забастовке.

Мельцер понял, что шум у ворот фабрики по окончании рабочего дня был не из-за обычного наплыва женщин, отбиравших у мужей зарплату. Это заблокировали вход для тех, кто пришел на смену.

– Они хотят надбавку, господин директор. Дополнительная смена должна щедро оплачиваться, они считают, что так справедливо, и на других заводах, например на механической прядильной фабрике Аумюле, то же самое.

Мельцер с недоверием посмотрел на своего верного мастера. Тот вытер седые усы и вдруг смутился.

– Вы меня просили разузнать, господин директор. Потому что я тут работаю дольше всех. Я еще Буркарда знал и других, которых уже нет с нами…

Надо же было именно сейчас упомянуть Якоба Буркарда. Мельцер почувствовал, как в нем вновь вскипает улегшаяся было ярость. Одновременно ощутил в груди колющую боль, которая, слава богу, тут же унялась.

– Ах, вот оно что, Хунцингер. И как я раньше не заметил. Вы рупор всей этой банды. На старости лет позволили социалистам понукать собой. Браво!

Хунцингер переменился в лице. Это не правда. Он не имеет никакого отношения к забастовке и никогда в жизни не подумал бы рисковать своей работой. Он помнит, чем обязан господину директору. Домик и сад – все его имущество – он получил, работая на фабрике.

Это… Сын, Макс, попросил. Только поэтому мастер и решился поговорить с директором. Лучше пусть он, чем другие. Вообще-то он хотел по-хорошему. Хотел потолковать о небольшой прибавке к зарплате. Может, еще о детском саде, он маловат, и воспитательниц не хватает… Но это можно было обсудить и спокойно.

Так вот что они задумали. Добрый Хунцингер должен как можно скорее добиться от директора уступок, пока станки не работают из-за забастовки. Но эти трусы-социалисты просчитались. Не на того напали. Когда и сколько он платит своим рабочим, пока еще решает он сам. Забастовка! За все время существования фабрики рабочие ни разу не бастовали. Эти новомодные социальные явления следовало подавлять в зародыше. Жестко. Тот, кто сейчас даст слабину, перестанет быть хозяином в своем доме, с того они снимут последнюю рубашку.

– Теперь послушайте меня, Хунцингер, – обратился Мельцер к мастеру, стоявшему с понурой головой и беспокойно глядевшему перед собой. – Все очень просто: кто не придет на работу, тот не получит зарплату. А тех, кто без