Бирон, разумеется, большую часть обвинений отклонил, а те, что признал, объяснял тем, что не нашлось христианского добродетеля, «чтобы ему в том отсоветовать». Тем не менее комиссия признала вину Бирона столь тяжкой, что приговорила казнить его смертью четвертованием е конфискацией имущества. В Манифесте от имени Иоанна Антоновича, опубликованном 14 апреля 1741 года, наказание смягчено: Бирону была сохранена жизнь. Десять дней спустя, 24 апреля, было объявлено об освобождении от наказания одиннадцати приверженцев Бирона, среди них два кабинет-министра, граф Левенвольде, барон Менгден, фон Броверн, генерал Ушаков, фельдмаршал Миних и другие: из милости, сказано в документе, «вас во всем том прощаем» в надежде, что впредь «верно и истинно поступать будете»[330].

Переворот Елизаветы Петровны, произведенный под флагом борьбы е немецким засильем, не оставил без наказания Остермана, Миниха, Левенвольде и Менгдена, а также активных сторонников режима Головкина и Тимирязева. Следственная комиссия в составе генералов Ушакова и Левашова, тайного советника Нарышкина, генерал-прокурора Трубецкого и князя Михаила Голицына всего лишь формально выполняла свои обязанности, так как преступления главного обвиняемого графа Андрея Ивановича Остермана были определены Манифестом 28 ноября 1741 года, обнародованным до создания следственной комиссии. Вина Остермана состояла в том, что он дважды препятствовал вступлению на престол Елизаветы Петровны: первый раз в 1730 году, когда «недоброжелательными и коварными происками Андрея Остермана духовная Екатерины», согласно которой наследницей трона после смерти Петра II должна стать Елизавета Петровна, «была скрыта». Второй раз Остерман преградил путь к трону цесаревне в 1740 году, когда он сочинил Устав о наследовании престола, игнорировавший права на трон потомков Петра Великого и оставлявший эти права за потомками Иоанна Алексеевича.

На этот раз Остерману не удалось выйти сухим из воды. Любопытная деталь в его поведении на следствии: он не отрицал, подобно другим обвиняемым, своей вины. Похоже, он лишь единожды солгал, когда заявил, что он в 1730 году предлагал Елизавету Петровну в наследницы престола, но она была отклонена членами Верховного тайного совета — следы подобного предложения в документах отсутствуют. Зато он счел бесполезным отрекаться от обвинения в определений участи Волынского: так, ему были предъявлены «подлинные дела и черные экстракты», поданные Анне Иоанновне с рекомендациями «каким бы образом сначала с Волынским поступать». Остерману ничего не оставалось, как признать вину: «Виноват и согрешил». Признал он также, что «в угождение» Анне Иоанновне сочинял проекты об отлучении от престола Елизаветы Петровны и герцога Голштинского.

Тонкий нюх, которым он долгие годы владел, на этот раз изменил ему, и он не успел залечь на дно. О том, что на душе Андрея Ивановича было тревожно, имеется прямое свидетельство Финча. 14 ноября 1741 года, за несколько дней до переворота, английский дипломат доносил о намерении Остермина пережить бурю за пределами России. Граф, «чувствуя отвращение к неприятному положению», в котором он оказался вследствие «непрочности трона», добыл свидетельства четырех лучших врачей о совершенной необходимости ему для поправления здоровья «немедленно уехать в Спа и пользоваться тамошними водами».

Что Андрей Иванович страдал мнимой или подлинной подагрой и нуждался в лечении — бесспорно. Но верно также, что выбор времени для поездки за рубеж был не случаен, ибо болезнь давала о себе знать несколько лет. Объяснение планов Остермана содержится в следующем суждении Финча: «Я никогда не поверю, что он отправился в путь, пока не уверился, что доверие к нему не утрачено совершенно»[331]. Быть может, у Андрея Ивановича теплилась надежда, что буря и на этот раз минует его.

17 января 1742 года жителей новой столицы барабанным боем оповестили об ожидавшейся на следующий день экзекуции над осужденными. Утром 18 января Остермана повезли из Петропавловской крепости к эшафоту на Васильевском острове в санях, запряженных одной лошадью. Остальные подсудимые следовали пешком.

По свидетельству Финча, «Остерман выслушал приговор спокойно и с непокрытой головой. После его прочтения палач положил голову преступника на одну из плах, расстегнул камзол и старую ночную рубашку… но вместо отсечения головы был зачитан указ императрицы о замене смертной казни ссылкой. Солдаты вновь уложили графа на носилки. Он проявил удивительное спокойствие, произнеся единственную фразу: „Пожалуйста, отдайте мне мой парик и шапку“.

Получив то и другое, он с невозмутимым видом застегнул камзол и рубашку».

Вторым по значению преступником был фельдмаршал Миних. В отличие от Остермана, Миних, вопреки общеизвестным фактам, отрицал свою вину. Он упорно отрицал свою роль в назначении Бирона регентом. Зная, что Бирона услали за тридевять земель, фельдмаршал твердил, что «у него с ним, с регентом, умысла и тайного согласия в противность государственной пользы не было, и он к нему прямо конфиденции не имел».

Серьезные обвинения были предъявлены Миниху как полководцу, командовавшему русской армией в двух войнах. Ему ставилось в вину, что он начинал сражения без консультаций с генералами, отчего войска несли тяжелые потери, размер которых он скрывал; что он продвигал по службе иностранцев в ущерб русским офицерам, часто применяя по отношению к последним штрафные санкции от рядовых до полковника включительно. Миних признал, что без суда и следствия подвергал русских офицеров штрафам и истязаниям («признавается виновным и просит милостивого прощения»). Остальные обвинения он отрицал, причем делал это неуклюже, чем вызвал раздражение у всех, кто знакомился с его показаниями, в том числе и у императрицы.

Отрицал Миних и обвинение в том, что он, явившись во дворец для ареста Бирона, объявил караулу, что действует ради вручения короны Елизавете Петровне. Поначалу он показал: «От имени ее императорского высочества императрицы Елизаветы Петровны и о герцоге Голштинском ничего он тогда не упоминал». После очных ставок под напором показаний очевидцев он признал, что «такие слова, как они показывают о государыне императрице Елизавете Петровне и принце Голштинском, он тогда, как ныне упоминает, говорил». Как тогда было принято, Миних сослался на слабую память. Он признал, что по велению Анны Иоанновны организовал слежку за цесаревной, но «за беспамятством» утаил, что одному из соглядатаев приказал нанимать извозчиков, чтобы ездить вслед за ней.

Левенвольде, Менгден и Головкин тоже обвинялись в пособничестве в пользу Анны Леопольдовны, причем Левенвольде, кроме того, обвинялся в присвоении казенных денег, а Менгден — в злоупотреблениях по ведомству в Коммерц-коллегии, президентом которой состоял.

Во время экзекуции обвиняемые вели себя по-разному. В отличие от Остермана, отрастившего бороду и выглядевшего неряшливо, Миних, человек позы, был опрятно одет, тщательно выбрит, «держался с видом прямым, неустрашимым, бодрым, будто бы во главе армии или на параде». В разговоре с солдатами-караульными он напомнил им, что «они видели его храбрым перед неприятелем. Таким же будут видеть его и до конца». Ему тоже вместо четвертования объявлена ссылка.