– Так-то оно так, но недавно он все-таки возник у меня на горизонте – целую цидулю прислал. Из-за бугра.

– Больше не пришлет, – успокоил Распутина Хвостов, – а если пришлет, то мы его живо… – Он приложил кулак к кулаку, сделал одним кулаком движение в одну сторону, другим в другую, так обычно скручивают голову курице. – Был Илиодор – и не станет его!

– Ну тогда ладно. – Распутин в третий раз выразительно похлопал ладонью по рту, ему хотелось спать. – А то будет очень неприятно, если он снова всплывет.

Гости ушли. Распутин скинул мягкие, на гибкой спилковой подошве, туфли, сбросил носки, босиком прошлепал в спальню. Дуняшка метнулась следом:

– Я вам нужна, Григорий Ефимович?

– Ты мне всегда нужна. Но только не сейчас.

– Я хочу на улицу выбежать.

– Выбежи, выбежи, – сонным, слабеющим голосом разрешил Распутин, пожевал губами, отплюнулся от волоса, залезшего ему в рот. Борода его косо задралась вверх.

– А кто это был?

– Как кто? Дед Пихто! Министр внутренних дел всея Руси и его товарищ – заместитель, бишь…

– А шустрый, с портфелем?

– Андронников? Это князь… А в общем – пустое место. Обыкновенный доносчик. Что, понравился? – Распутин придавил головой подушку и громко всхрапнул. Но тем не менее он нашел силы спросить сквозь сон: – Хошь, замуж выдам?

– Да вы что, Григорий Ефимович! Замуж? Никогда!

Вечером Распутин на моторе поехал к Ольге Николаевне Батишевой. У дверей ее квартиры немного потоптался, оглянулся, словно боялся, что его засекут здесь, дернул колечко звонка. Из раскрывшихся дверей квартиры на него дохнуло приятным сухим теплом. Ольга Николаевна появилась в проеме двери, проговорила неверяще:

– Вы?

– Я, голубушка… – Распутин с неожиданным смущением, которое, впрочем, было воровским, склонил голову набок. – Дозволь войти.

– Пожалуйста. – Батищева посторонилась, пропуская Распутина в квартиру.

– Скажи, милая, я ничем в прошлый раз тебя не обидел?

– Абсолютно ничем.

– Не то ведь как бывает – бросишь нечаянное словцо, а оно, глядь, и ранит больно… А я не хотел обидеть тебя, голубушка Ольга Николаевна. Если что-то и было, то случайно!

– А вы ничем меня и не обидели, Григорий Ефимович.

– Слишком уж рано покинула ты меня в прошлый раз. – Распутин почувствовал, что изнутри к горлу подползает сладкое тепло – больно уж желанна оказалась для него эта красивая женщина, он сделал шаг к ней, Ольга Николаевна отступила от него на шаг, и Распутин с огорчением проговорил: – Да ты боишься меня!

– Иногда – да, – призналась Ольга Николаевна. Монашенкой себя Ольга Николаевна не считала, хотя мужу своему была верна, но жизнь есть жизнь, в жизни ведь всякое бывает.

И все равно существовали некие рамки, пределы, через которые она никогда не переступала и не сможет переступить.

– Напрасно, – с огорчением произнес Распутин, подумал, что всех бы дам своих, которые обнимают его ноги, прижимаются к сапогам и шепчут ласковые слова, он променял бы на одну Ольгу Николаевну – она стоит их всех. – Напрасно ты боишься меня. Может быть, чаем напоишь, голубушка?

– Извините, Григорий Ефимович, я должна сейчас уйти, а чаем вас напоит прислуга.

Распутин сощурился:

– Прогоняешь, значит?

– Полноте, Григорий Ефимович. Просто мне надо отлучиться к матери на Васильевский остров.

– Васин остров – это недалеко. – Распутин называл Васильевский остров по-своему, по-простонародному – иногда он специально подчеркивал свое «народное» происхождение, и взгляд его делался совсем светлым, почти прозрачным от гордости: вот, мол, куда может сигануть обычный мужик из сибирской глубинки. – Хочешь, я подвезу тебя на моторе?

– Нет, нет. – Ольга Николаевна отступила от Распутина еще на шаг. – Не надо.

«Старцу» огнем обожгло лицо, он задышал тяжело, жалобно:

– Как же так, голубушка, я к тебе приехал в гости, а ты…

– Глаша! – выкрикнула Ольга Николаевна в глубину квартиры.

В ответ на выкрик раздались стремительные шаги, и в прихожей появилась полная женщина с маленькой горделивой головой и черными, хорошо заметными на лице усиками; потеребив усики пальцами, она певуче поздоровалась с Распутиным.

– Это Григорий Ефимович Распутин, человек в Петрограде известный, – сказала Ольга Николаевна, взяла Глашу за руку. – Напои, пожалуйста, гостя самым лучшим чаем, подай на стол, что у нас есть… Угости рыбой. Григорий Ефимович очень любит рыбу. Принеси бутылку мадеры. Григорий Ефимович обожает это вино. В общем, развлеки гостя.

– Слушаюсь! – Толстушка сделала аккуратный, насколько позволяла комплекция, книксен.

Распутину стало обидно – шевельнулось в нем что-то раздавленное, слезное, обдало глотку теплой горечью, он невольно почувствовал себя обманутым и расстроился, будто ребенок, красноречиво помотал рукой в воздухе:

– Зачем же со мной так, голубушка… – Он хотел сказать что-то еще, но слов не подобрал – слова, так легко и ладно соскальзывающие у него с языка, неожиданно исчезли, растаяли в организме, на языке было пусто. Распутин от обиды чуть не застонал, махнул рукой слепо: – Ах, голубушка, голубушка…

– Извините, Григорий Ефимович, но так все сложилось. Дела!

– Дела, дела… Помрем, а всех дел не переделаем, их все равно будет больше, чем нас.

– Еще раз извините!

Сгорбившись, как-то разом осунувшись, постарев, Распутин повернулся к двери, двинулся к ней; взявшись за ручку, остановился, пробормотал обиженно:

– Не надо бы так со мною, Ольга Николаевна! Я ведь живой человек, и я еще очень многое могу на этом свете. – Он хотел было объяснить этой женщине, что именно может, но на языке не было ни единого слова, он был чист, гол, и вот что плохо: отказывался язык работать – Ольга Николаевна словно бы заворожила его, загипнотизировала, как гадюка гипнотизирует птицу. Распутин, противясь этому гипнозу, лишь ошалело крутил головой да что-то немо мычал про себя.

Он не понимал, что с ним происходит. А происходила вещь простая: Распутин не привык, чтобы ему отказывали, привык к повиновению, он почти не слышал слова «нет», а здесь ему сказали: «Нет», он столкнулся с отказом и растерялся, сник, внутри у него царили смятение, немота, какая-то ребячья жалость к самому себе, еще что-то незнакомое, противное. Он сам не нравился себе и прекрасно понимал, что такой он вряд ли нравится и Ольге Николаевне.

В следующий миг Распутин ощутил, что к нему вернулась речь, он тяжело вздохнул и сказал Ольге Николаевне:

– И все-таки, голубушка, позволь мне наведаться к тебе еще раз.

– Ради бога, – холодно разрешила Ольга Николаевна.

Прасковья Федоровна всегда приезжала из Сибири с «предварительным уведомлением» – себя преподносила как некое послание, хотя что такое «предварительное уведомление» в почтовых делах той поры, никто не знает, письма и посылки шли безо всякого «предварительного уведомления»; впрочем, по желанию можно было иметь и уведомление: почта уведомляла отправителя, дошло его письмо до адресата или нет. Нужно было только заплатить за это деньги…

На этот раз Прасковья Федоровна прикатила безо всякого «предварительного» – ранним утром в доме на Гороховой, на третьем этаже, в квартире номер двадцать раздался резкий, хриплый звонок в дверь.

Дуняшка, чертыхаясь, хлопая по рту ладошкой, поднялась с топчана, на котором спала, и