Демон спрыгивает на берег водопада и швыряет меня на острые камни, словно мешок с дохлыми кошками. Со скованными руками и парализованными ногами я никак не могу смягчить падение – лишь нагибаю голову и молюсь, чтобы не раскроить череп. В висок мне утыкается булыжник, перед глазами вспыхивает фейерверк, и даже мигрень отступает, но секунд через пять возвращается с такой силой, что и бык свалится.

Чучело зачерпывает из ручья пригоршню воды и обрызгивает мои губы. Потом набирает еще и плещет на лоб – слизь сочится сквозь волосы, окрещая меня скверной, в которую компания превратила истоки Великого Шамбайгена.

Через несколько секунд по нервам моим прокатывается теплая волна присутствия , странное, смутное чувство – словно что-то обнимает, и тискает, и утешает меня изнутри. С ожогов сползают корки, и тотчас же, прямо на глазах, нарастает новая плоть.

Так она подсказывает, что ждать недолго.

Господи, если бы я мог умереть прежде, чем она явится…

Если бы…

Жгучие слезы струятся по моим щекам, и демон склоняется надо мною, собираясь приступить к кормежке.

За краем мира мама пела вместе с рекой. Когда Вере становилось очень страшно, она всегда могла спрятать голову под чудесными шелковыми простынями, и укутаться ими, и закрыть глаза, и отдаться песне безраздельно. Поначалу, когда тот человек унес ее, а папа разозлился, она ужасно напугалась, но когда река поет у тебя в голове, бояться долго просто нет сил.

Потому что река остается рекой и бояться нечего.

Кроме того, это был чудесный дом, даже больше родного, и стоял он в центре Бостона, в котором Вера прежде не бывала и которого почти не видела, разве только через окно лимузина гранмаман, но была совершенно уверена, что и Бостон – чудесный город. Она была даже не прочь пожить тут немного. Потому что здесь жило столько народу, и все были с ней очень милы и не заставляли убирать за собой одежду или застилать постель. Одна старушка по имени рабочий Добсон вообще занималась только тем, что ходила за Верой по пятам и подбирала всякие вещи. Очень милая была старушка, рабочий Добсон, только молчаливая очень, зато все время улыбалась и уже один раз подсунула Вере изумительно вкусную конфету – «шоколадный трюфель» называется.

Мама в Поднебесье трудилась не покладая рук, чтобы вылечить всех больных, и все время пела, какую-то особенную новую песню, которой Вера еще не слыхала, но все равно полюбила. Мама была довольна и счастлива, поэтому и Вера была счастлива, даже когда рабочий Добсон пришла ее будить и одевать к воскресному Завтраку. Все произносили это слово с таким почтением, что Вера поняла – это Завтрак с большой буквы, и надевать к нему полагалось роскошное такое платье, белое, все в кружевах до самого пола, с пышными рукавами и чудной сатиновой юбочкой.

Пара работников, с которыми она еще не познакомилась, убрали комнату, пока работник Добсон причесывала Веру, так что очень скоро все было готово к воскресному Завтраку. Работник Добсон за руку отвела девочку с третьего этажа на первый, по большущей лестнице, и через огромный зал – в столовую.

И столовая была здоровенная. Стены покрыты деревянными панелями выше Вериной макушки, а дальше – шелковые обои. Стол тоже большущий, весь свечками уставлен. Ее дядьки – кого как зовут, Вера уже забыла – и гран-маман уже сидели, и у каждого за спиной стоял работник в роскошной ливрее, с ужасно серьезным видом. Работник Добсон показала Вере ее место – специальное кресло, забравшись в которое девочка могла сидеть за столом вровень со взрослыми. Девочка устроилась в кресле и вдруг рассмеялась тихонько.

– Вера, – нехорошим голосом проговорила гран-маман. – Немедленно прекрати хихикать.

– Прошу прощения, гран-маман, – ответила девочка, закрыв рот ладошками, чтобы восторженный хохот не прорвался наружу.

– Что, во имя всего святого, тебя так развеселило, дитя? Поделись шуткой. Я уверена, твои дядья ее оценят.

– Это не шутка, гран-маман. Я просто счастлива.

– Счастлива? Разумеется. Должно быть, это огромное удовольствие – попасть в приличный дом…

– Нет, не из-за этого, – Вера не удержалась и хихикнула. – Я счастлива, потому что папа здесь.

– Что?!

– Не здесь-здесь, – объяснила Вера. – А здесь-там. Он сейчас с мамой. – Золотые бровки тревожно нахмурились. – Вот только мама почему-то не рада…

Прикосновение губ Хэри вернуло богиню в ее личную мелодию великой Песни Шамбарайи.

С той секунды, как она оставила Анхану, Пэллес Рил не покидала вышних гармоний Шамбарайи, открывая в них бесконечные математические итерации заданной ею темы: баховские каноны на тему полужизни созданного ею противовируса. Единственный раз ее отвлекло расстройство Веры – верней, материнская слабость, когда она вновь обратилась просто в Шенну Майклсон и, забыв о цели, со всей возможной скоростью ринулась к ближайшей точке переноса. Но Хэри устами Веры поклялся, что справится на своей стороне, напомнив богине, что у той есть другие дела. Она доверилась ему.

У нее не было выбора.

Поэтому она сдалась под напором песни, глядя, как миллиарды поколений ее создания проплывают перед мысленным взором, точно колеса галактик, где каждая звездочка – это искра жизни. В теле Криса Хансена она нашла свой образец ВРИЧ и взрастила его в своей крови; там же она творила культуру противовируса. По завершении миллиарда генераций песня исцеления звучала все так же ясно и чисто, без единой диссонирующей мутации.

Но сейчас Хэри коснулся ее, и Шенна ощутила его боль и ярость – словно игла пронзила вздутый нарыв, в который превратились ее истоки. За много миль она коснулась его своей силой, заживляя раны и облегчая страдания. И вот тогда ее сердце кольнул ужас – чувство, столь чуждое ее натуре, что она поначалу не сумела ни распознать его, ни определить источник.

Ее дочь звенела в отдалении контрапунктом ее песне, счастливая даже в чужом доме, где держала ее бабка. Вера не испытывала страха; отец обещал ей, что придет за ней, обещал, что все будет в порядке, – и все же оказался здесь, одинокий, раненый, измученный, оставив Веру в руках врагов.

Вот что отравило ужасом ее спокойствие.

Сладостная нота в Песне Шамбарайи, что была физическим телом Пэллес Рил, прозвучала над любимым местом ее медитации – залитой солнцем лужайкой над заросшим ивами ручьем, в окружении дубов и грецкого ореха, что в трех днях пути на юго-запад от Анханы, – чтобы найти в песне отзвуки знакомого аккорда, еле слышной темы шумных каменистых порогов в семи лигах выше по течению. Она поймала этот отзвук и спела его вместе с рекой; сочетая эти аккорды с томным ритмом солнечной лужайки, она соединяла их в пространстве и времени.

Один шаг перенес ее с лужайки к порогам.

Еще за семь лиг она услыхала тихий шорох болот, где смеются камыши и бормочут под землей узловатые корни деревьев; несхожие мелодии слились в ее песне, чтобы богиня могла шагнуть от порогов в болото.