кочегар.

— Что?

— Разогреть бы, говорю.

— А-а!

Разговор не клеится.

* * *

К вечеру мы выкопали братскую могилу для умерших от ран. Двадцать восемь бойцов остались в тальнике. На песчаный холм мы положили двадцать восемь фуражек и все наши выцветшие красные ленты.

* * *

Три дня идем мы. Но лесу нет конца и края. По дороге мы оставляем могилы. На четвертый день Кононов бросает одиннадцать двуколок в овраг.

— Все!

Одиннадцать пехотинцев образуют конную разведку.

* * *

Семь дней.

Мы еще держимся, но лошади начинают падать. Столетняя хвоя устилает землю плотным, мягким ковром. Мы кормим лошадей молодыми побегами ельника.

Едят.

* * *

Потеряли счет дням. Мы идем и днем и ночью, но кажется, мы топчемся на одном месте, а мимо проплывают скрипучие сосны, зеленые тальники, угрюмые топкие болота.

Консервы давно кончились. Третий день мы питаемся кониной без соли. От непривычки почти у всех — расстройство желудка.

Амбу съели. Я иду пешком.

* * *

Красногвардеец Мелехов угрожает Акулову винтовкой:

— Командир тоже! Где консервы, сволочь?

— Дура-ак! — кричит Акулов.

Мелехов стреляет. С головы Акулова летит фуражка. Мелехов вскидывает винтовку. К нему подскакивает Евдоха. Бьет штыком в шею.

— Гад! — вытирает Евдоха полою шинели штык.

Мы молча шагаем мимо трупа Мелехова. Акулов поднимает с земли фуражку.

* * *

Я в головном дозоре. В просветах леса сквозит голубое небо.

— Конец лесу! Коне-е-ец!

Взволнованные, мы бежим, обгоняя друг друга. Добежав до опушки леса, мы останавливаемся, тяжело переводя дух. В ушах звенит. Сердце колотится так сильно, что кажется: не выдержит оно, разлетится на тысячи кусков.

Мы выходим на дорогу. Волков идет через дорогу в сторону кустарника, за которым лежит поле. Неожиданно мы слышим резкий голос:

— Эй! Сто-ой!

Повернув головы, мы видим идущий на рысях отряд казаков. Передовой скачет к нам, размахивая нагайкой.

— Сто-ой!

Нас отделяет не более пятидесяти шагов.

Мы вскидываем винтовки.

Волков кричит исступленно:

— Стой… Стой, будем стрелять!

Казаки останавливаются. Переглядываются. Несколько человек сдергивают винтовки.

— А ну-ка, иди сюда! — кричит казачий офицер.

Мы стоим друг против друга. Мы уже знаем, что за птицы перед нами, но, судя по нерешительному виду казаков, они навряд ли подозревают, кто мы такие. Наши красные банты остались на могилах товарищей, красные ленты содрали с фуражек цепкие сучья леса. Мы знаем, кто перед нами, но мы должны выгадать время. За нашими плечами — отряд. Пять минут вполне достаточно. Да, да. За пять минут отряд успеет подойти.

— Наз-а-ад! — кричит Волков.

Мы пятимся. Входим быстро в лес. На дороге остается один Волков.

— Вы кто, ваше благородие? — кричит Волков.

— Иди сюда! — приказывает офицер.

С бьющимся сердцем я вижу, как Волков делает несколько шагов к офицеру.

— Ближе, ближе!

— Боюсь, ваше благородие! — мотает головой Волков.

Офицер выезжает вперед. В десяти шагах от Волкова он останавливается:

— Чего боишься?

— Боюсь, ваше благородие. Мы так-то вчера на краснопузых наскочили. Тоже с погонами были, а едва ушли.

— Какой части? — спрашивает офицер, надвигаясь с конем.

— Не могу знать, ваше благородие! Неграмотный.

За офицером медленно двигается отряд.

— Стойте, казачки! — выхватывает гранату Волков. — Остановите, ваше благородие. Греха как бы не было.

— Да ты что дурака валяешь?

— Никак нет… Ваше благородие, стойте. Боюсь я вас.

Пятясь задом, Волков сходит с дороги. Нащупав спиной дерево, он останавливается.

— Стойте, ваше благородие! Стойте, казачки. Стойте так.

Вильнув, Волков скрывается за толстой сосной и, подпрыгнув, кидает в отряд казаков гранату:

— Бей гадов. Ого-онь!

— Гу-у-ух!

Черный столб взлетает в куче казаков. Мы бьем из шести винтовок прямо в упор, в скучившихся казаков. Железнодорожник успевает бросить еще гранату.

Растерявшиеся от неожиданности казаки соскакивают с коней, бестолково бегают по дороге, сдергивая с плеч винтовки.

— Гранаты!

— Гранаты!

Шесть гранат взлетают столбами огня и пыли. Казаки бросаются на нас.

— Наза-ад!

Натыкаясь на деревья, мы мчимся к отряду, виляя из стороны в сторону. Из чащи навстречу нам бегут развернутые цепи красногвардейцев.

Я падаю на землю. Красногвардейцы прыгают через меня. Втянув головы в плечи, они без крика, точно волки, бегут, выбросив вперед штыки.

* * *

Отдышавшись, я бегу за цепью. Я вижу, как бойцы молча бросаются на казаков. Когда я подбегаю, все уже кончено.

* * *

Отец протягивает мне кусок хлеба.

— На-ко! Скажи спасибо, что запасливые казаки. Пожуй немного.

На горбушке бурые пятна крови.

* * *

Покинув лес, мы идем полем, открытые со всех сторон. Идем без дозоров, волоча по очереди тяжелые пулеметы. Вдали всплывает деревня. Мы выходим на дорогу. Военрук строит нас по четыре.

— Песню!

Мы смотрим на него с удивлением, но думать не хочется. Волков подкидывает винтовку на ремне и хрипло затягивает:

Вы не вейтеся, черные кудри,

Над моею больной головой.

Задыхаясь под тяжестью пулеметов, мы хрипим, кашляем и с кашлем и хрипом подхватываем песню. Кутаясь в облаках пыли, мы с песнями входим в деревню.

* * *

— Солдаты есть?

— Нет. А вы какие будете?

— Немаканные! Сухие!

Мы собираем сход.

— Молока! Хлеба! Чистого полотна для бинтов! Даем сроку полчаса.

— Да вы какие ж будете?

— Не разговаривай, дядя. Тащи, что приказано.

— На всех?

— Нет, на одного. Один будет есть — другие смотреть.

Через час мы уходим из деревни. За околицей Акулов останавливает отряд.

— До наших верст шестьдесят. Носы не вешай, братва. Теперь уж выберемся. В случае чего… может, меня или еще кого по дороге угробят, пойдете по этой карте. Смотри сюда.

Мы окружаем Акулова, тянемся через плечи, заглядываем на карту.

— Это компас… Кладете его так… На кромку… Стрелка всегда на север. Теперь гляди. Я провожу карандашом. Становлюсь так. Туда и будем идти. Прямо и прямо. А стрелка чтобы всегда вот так лежала и чтобы на этих значках. Понятно?

* * *

К вечеру мы подошли к большому селу.

— Солдаты есть?

— Нет!

— Какое село?

— Село Вознесенское!

— Красные были?

— С неделю как ушли!

Мы занимаем крайние избы и, выставив часовых, устраиваемся на ночлег.

— Вы за кого ж это? — интересуются крестьяне.

— Сами за себя!

Мы не хотим разговаривать. Нам не о чем говорить теперь. У нас теперь может быть только один разговор о том, как пробиться к своим. Головы наши тяжелы от усталости. Глаза слипаются, как будто ресницы смазаны густым, вязким клеем.

Обняв винтовки, мы не раздеваясь ложимся на лавки.

* * *

Просыпаюсь от сильных толчков в бок.