чем-то? Пусть другие озабоченно пашут землю, сеют, выплачивают налоги, а он, гоц, будет насвистывать веселые песни и охранять деревню от… От чего?

Ну, об этом уже сам гоц не знает. Да и на что? Когда надо будет стрелять, ему наверняка покажут в кого.

Эй, мержи, мержи ля Бакеу

Кум пара ракеу[44].

Там, где распятый Иисус, полинявший от дождей и солнца, правой рукой указывает путь на Меришечты, левой — на Тыргу-Окна и головой на Плоешти, стоит приземистая кузница, наскоро обмазанная глиной, с наскоро накинутой кровлей.

Огромный задымленный глаз кузницы, где внутри вечно полыхает горн, смотрит прямо на дорогу, по которой потихоньку ползут бессарабские каруцы[45].

Перекресток для кузницы — хорошее место.

С утра до глубокой ночи здесь дышит огнем горн, тяжко ухает молот по наковальне, и нагретые до белого каления подковы злобно шипят в холодном чане. К кузнице постоянно подъезжают неуклюжие каруцы и со скрипом останавливаются на небольшом утоптанном выгоне.

Человек в большой соломенной шляпе соскакивает с телеги, говорит кузнецу «буна доменянца», долго смотрит на работу кузнецов и, помолчав несколько минут, начинает говорить:

— Доброджяну не проезжал здесь? Старый Доброджян…

— Нуй.

— Да… Жара сегодня… Лошади совсем не хотят идти… Что?

— Да…

— А ночью, наверное, дождь будет?

— Ну?

— Пожалуй, будет.

— Наверняка будет. Дождь, безусловно, нужен… Погорело все… Нуй пиня, нуй парале[46]… Что будем делать? А? Плохи дела.

— Да…

Человек подходит ближе и безразлично бросает:

— У меня немного сломалось возле шкворня. А что сломалось, и сам не знаю. Думал так доехать…

— А может, и доедешь? Почему бы и нет, если близко, то, безусловно, доедешь.

— Ну, доеду. Что ж, доеду… Только все равно надо исправить.

— Что ж, можно и исправить.

Человек принимает скучный, незаинтересованный вид и, зевая, сбрасывает широкий брыль.

— Говорят, у вас недорого? А? Люди мне говорили… Так и сказали — хорошие кузнецы в Уникитештах и берут недорого…

В Меришечтах сегодня муши[47] и каруцы без конца скрипят через Уникитешты. Во время муши возле кузницы сбиваются десятки каруц, которые нужно починить, и маленький выгон превращается в базар.

Выпряженных лошадей ставят в холодок, оглобли повозок поднимают вверх и на оглобли накидывают широкое белое полотно. Теплый бессарабский ветер надувает полотно, как парус, и на землю ложатся причудливые тени холодка. Издалека все это выглядит словно цыганский табор или военный лагерь, и между телег нелегко пробраться к кузнице.

Сначала и не разберешь, кто о чем кричит, а потом и знакомых найдешь.

— Эй, Довидогло!..

— А, Ионеску, откуда? Как сын?

И старые знакомые, что встречаются не чаще чем два раза в год, обнимаются и уже через несколько минут сидят где-нибудь в холодке, где угощают друг друга добрым бессарабским вином и сетуют на нынешние лихие времена и тяжелую жизнь:

— Ну, друже, и с вином плохо стало… Нет вина, что было когда-то раньше. Нет и тех урожаев…

И что-то еще хочется сказать, и что-то еще на языке висит. Да разве выскажешь все это таинственное после первой рюмки?

— А ну, по первой!

— Дай нам боже урожай…

— А ну, еще по одной!

— За счастье наше…

— Ну, еще по маленькой, друже!

— За хорошую долю…

— Чтобы жилось лучше. Нет, нет, надо выпить за лучшую жизнь.

Сели плугурулы, черные, тесным кругом в холодке под полотном, откупорили бутылки, разлили пахучее вино в чарки и выпили по одной, по второй, а дальше уже начали пить и за счастье, и чтобы бедному молдаванину жилось лучше. А с пятой — заговорило сердце. Поднялся старый Сандуца, встал на колени, оглянулся вокруг и, наклонив голову к плугурулам, зашептал быстро:

— Ну, пей! Ну, кричи о счастье! Чтобы жилось лучше… Эх, плохо стало. Душат прок… бояре, душат. Никакого счастья нет… Ничего нет. Налоги плати, жандарма корми, дай парале, дай сына в солдаты, дай офицеру дочку, дай, и дай, и дай… Все только дай… Под царем лучше жили или я вру? Пусть кто-нибудь из вас скажет, что я соврал. Ну?

Старый Сандуца замолчал, склонив голову немного набок, чтобы лучше слышать — кто там будет говорить, что он врет. Но все соглашались с уважаемым маре. Казалось, словно каждый едва слышно произнес:

— Правду, правду ты говоришь.

— Но мало, мало им, собакам — снова зашептал Сандуца, — мало им шкуру с нас драть, так они еще хотят молдаванина лакеем сделать… Душу хотят забрать у молдаванина. Стараются в сердце плюнуть. Сегодня молодой Убгер рассказывал в шинке, будто в Единцах плугурул не успел поклониться жандарму… Слышите — псу-гоцу не поклонился. И что же они сделали, эти проклятые братья[48]? Надели на палку комендантов картуз, солдат носил его по городку, а люди снимали шляпы и кланялись палке, а кто не хотел кланяться, того били ружьями и топтали ногами. Били до тех пор, пока бедняга не падал на землю и не кричал:

— Простите, простите.

Тогда ему давали поцеловать палку и отпускали. Слышите? Плюют в свободное молдавское сердце.

К плугурулам подошел высокий кузнец и с мрачной насмешливостью взглянул на старого Сандуцу.

— Чего смотришь? — вскочил Сандуца. — Может, хочешь в сигуранцу на меня донести?

— Я не шпик — угрюмо прервал кузнец, — в сигуранце не работаю. Что там вам починить?

— Ну, если в сигуранце не служишь, так садись и выпей с нами!

Сандуца присел и взял бутылку.

— А как звать тебя?

— Зовут Степаном — криво улыбнулся кузнец, — а пить не буду… Что вам там надо починить?

— Нет, ты выпей с нами, покажи, что ты наш, а с починкой еще успеем. Времени хватит…

— Да и не ваш я.

— Как же это так? — растерянно проговорил Сандуца. — Не шпионишь и пить с нами не хочешь?

— Пей, Степан, — поддержали Ионеску и Бужорт, — пей, кузнец. Для вина все равно, наш ты или нет. Ему все равно, кто его пьет: боярин или бедный молдаванин… Пей, не обижай стариков, слышишь?

Кузнец снова улыбнулся и, не сказав ни слова, повернулся к ним спиной.

— Эй, кузнец!

Но кузнец уже шел между каруц и громко кричал:

— Кому там чинить?

— Ну, здорово, — удивился Сандуца, — ни за нас, ни за вас. Вот так, ему говоришь — пей, а он ни слова.

— Сурйозный он. И вот всегда такой… Когда румын еще здесь не было, появился он у нас и с тех пор таким и остался. Откуда пришел к нам, кто он такой и почему — никто не