– Цветочки собираешь? – ленивая усмешка и любопытный взгляд в сторону охапки одуванчиков. Чёрт бы её побрал, эту Ляльку, с её веночками!

– Из них варенье вкусное получается… – пробормотал Арсений. – Я рецепт знаю.

– М-м-м… – травинка задумчиво перекочевала из одного уголка губ в другой. – Да ты повар? Видимо, мои источники ошиблись, утверждая, что ты на место одного из глав метишь. Или не ошиблись?

– А что, если так?

– А если так, то советую подумать, – достал изо рта изжёванный стебелёк и, покрутив его тонкими пальцами, небрежно отбросил в сторону, – кто сегодня решает в Корпусе всё. И кто умеет хорошо награждать своих людей.

Своих людей? Арсений не был уверен, что он хочет стать своим человеком для Цезаря, но стоило только этой мысли мелькнуть в его голове, как тут же пришла другая. Точнее даже не мысль, а отголосок дядиных слов. Просто будь мужчиной? Что ж, ладно.

– Зачем она тебе? – прямо спросил Арсений.

– Зачем? – мужчина довольно улыбнулся. – Зачем, – повторил задумчиво. – Ты не поймёшь. Но кто бы и что бы тебе ни говорил, обо мне, о Лялечке – не верь. Я никогда не причиню ей зла и другим не позволю. Она, если хочешь, смысл всей моей жизни. Веришь?

– Да.

Арсений ухмыльнулся, пытаясь за резковатым движением губ скрыть волну захлестнувшего его презрения, чувствуя себя трусом и предателем. Бесконечно себя ненавидя.

– Это хорошо, что веришь, – осторожно произнёс Цезарь. – Мне незачем тебе лгать.

И после короткой заминки:

– Идём.

Шли они недолго. Мимо маленького озерца, оставляя по правую руку и сзади полигон. Арсений мысленно порадовался тому, что вместе с полигоном они оставляли и зелёный вагон, где сейчас были Полина Ивановна и Лялька.

Мимо Леса Самоубийц. Минуя Институт и два корпуса общежитий. Пока не вынырнули из узенькой улочки прямо у крыльца Дома детей и молодёжи.

– Зачем мы здесь? – спросил Северов, прислушиваясь к суматошному стуку сердца и оглядываясь по сторонам.

Облезлая площадь была слишком пустынна для обеденного времени, и Арсений заподозрил, что это неспроста. Как и то, что на ступеньках дома устроились все двенадцать глав Фамилий.

– Ну, как же, – Цезарь сделал приглашающий жест рукой, махнув в сторону откровенно перепуганной дюжины подростков. – Выбирай.

– Выбирать? Я?

Северов искренне не понимал, чего хочет от него мужчина, но подспудно осознавал, что ничем хорошим это обернуться не может.

– Ну не я же, – развеселился Цезарь. – Хотя, конечно, могу и я. Мне не трудно. Или, может, попросим Палача, а? Эй, Палачинский, – из тени, которую отбрасывала одна из колонн, поддерживающих козырёк крыльца, шагнул молодой человек.

– Ну?

– Сделаешь за нас выбор?

– Достал ты, Цезарь, со своими игрищами, – перевёл ленивый взгляд на глав Фамилий. – Особые пожелания есть?

– Да мне все равно, ты же знаешь, – ответил ему будущий правитель Яхона и подмигнул Северову безумным глазом, в котором зрачок почти полностью затопил радужку.

И именно в этот момент Арсений всё понял.

– Не надо! – выкрикнул он ещё до того, как успел подумать. – Стой!

Не думать, от чего отказываешься. Не представлять, что скажут старейшины. Не гадать, какими глазами посмотрит дядя.

– Пожалуйста! – Арсений из последних сил сдерживался, чтобы не разреветься, словно сопливая девчонка, у всех на глазах. – Я… мне…

– Ты же хотел стать главой, – Цезарь в деланном изумлении изогнул бровь. – А по-другому никак.

– Не так, – пробормотал в ответ, упрямо опустив голову. – Так не хочу…

– Ох, молодёжь, – Палачинский сплюнул себе под ноги. – Учить вас и учить. Эй, ты, как тебя? – поманил пальцем сидевшего на последней ступеньке Федьку Стержнева. – Подойди.

Парень поднялся, затравленно посмотрел на своих товарищей, а товарищи поспешили отвести глаза, прекрасно понимая, что сейчас произойдёт.

– Не надо, – повторил Арсений, чувствуя, как щёки обжигают дорожки слёз.

Тем временем Палачинский спокойно и уверенно подошёл к побелевшему от страха Стержневу, положил левую руку ему на плечо, наклонился вперёд, словно собирался что-то сказать и мягким, идеально отточенным движением вогнал короткий нож куда-то под левое ребро.

Федька сдавленно вскрикнул и пошатнулся, а Палач обнял его, по-отечески поддерживая за плечи, и пробормотал едва слышно, вынимая лезвие из груди, которая всё ещё двигалась под давлением лёгких, не желающих признавать, что это молодое и полное сил тело уже умерло:

– Ч-ш-ш-ш! Уже почти всё… Всё… – затем помог парню лечь, заботливо пристраивая тяжёлую голову на порог Дома, и опустился рядом на колено, с любопытством наблюдая за тем, как из Федьки вытекает жизнь.

В мёртвой тишине Северов смотрел, как Стержнев в последний раз закрывает глаза, смотрел на залитое кровью крыльцо и совершенно ни о чём не думал до того момента, пока Цезарь, наклонившись, не прижал два пальца к вене парня, проверяя пульс. И убедившись, что тот мёртв, удовлетворённо хмыкнул и пробормотал:

– Вот так-то, дорогой дедушка. Вот так-то…

А затем поднялся и, подойдя к Северову почти вплотную, провёл перепачканной в крови рукой по его зарёванному лицу, заменяя дорожки слёз на кровавые.

– Учись жить взрослой жизнью, – произнёс он в горячечно пылающие глаза. Наклонил голову, словно любуясь результатом своих трудов и припечатал: – Получите и распишитесь.

– Я… Мне не… – Арсений вдруг подавился воздухом, кашлянул и, согнувшись пополам, ознакомил Цезаревские ботинки с содержимым своего желудка. Цезарь зашипел раздражённой кошкой и поспешил отойти в сторону.

– Мерзость какая! – пробормотал, пытаясь вытереть обувь о негустую траву на клумбе у Дома детей и молодежи. – Не думал я, что ты окажешься таким слабаком. Мне начинает казаться, что я поторопился, решив отдать тебе одну из Фамилий Корпуса. Что скажешь, Палач?

– Ты в людях редко ошибаешься, – ответил убийца и, бросив рассматривать мёртвое тело Федьки Стержнева, холодно глянул на живого пока Арсения Северова. – Но если ты прикажешь…

Палач качнулся на пятках, плавно перетёк вперёд, оказавшись перед Арсением, и уверенно положил руку тому на плечо. Вся короткая жизнь промелькнула перед глазами: калейдоскоп из отрывочных воспоминаний, наполненных эмоциями и шелестом убегающих мыслей. Северов зажмурился, приготовившись к смерти, но вдруг услышал перепуганный писк:

– Сенечка?

Взволнованно выхватил из шаткой реальности знакомую голубую панамку и почувствовал, как сердце сначала остановилось на миг, а затем помчалось вперёд, беспомощно колотясь о клетку рёбер. Что она здесь делает? Как Полина Ивановна не досмотрела? Нельзя Ляльке к Цезарю, ни при каких условиях, никогда, не к этому чудовищу.