восстании в Глазкове и в Военном городке стоявших там частей сибирской дивизии, бывшей под командой генерала Потапова[354] (чья фамилия впоследствии, в 1927 году, упоминалась в деле Треста): 56-го стрелкового полка и других частей. Для Иркутска это было безопасно: мост через Ангару был сорван торосами, два же других полка этой дивизии, стоявшие в городе, держали нейтралитет, и поэтому в самом городе пока было тихо.

Тишина продолжалась до 27 декабря, когда вечером стрельба затрещала по городу: взбунтовался и перешел на сторону красных отряд особого назначения под командой управляющего Иркутской губернией Яковлева. Их выбили из города, но они задержались в Знаменке – предместье Иркутска.

В руки красных попал 2-й Оренбургский кадетский корпус, расположенный в двухэтажном кирпичном доме, недалеко от Знаменской церкви.

Начавшиеся военные действия нас как будто бы и не касались: по расписанию звенела труба, сигналы, мы строились на утреннюю и вечернюю молитвы, на чай, обед и ужин; по расписанию выходили от 2 до 4 на прогулку во двор. Во дворе было оживленно – все ходили, бегали, возились, – надо же было согреться на морозе, но самым любимым занятием было, выйдя на набережную, смотреть на Ангару. Правда, она не была той красавицей, которой я любовался по утрам в начале ноября: белая, широкая долина Иркута, синяя кайма леса над ближними сопками, розовый свет утренней зари и темно-синяя ширь Ангары, по которой гордо и величаво, быстро неслись белоснежные, точно сахарные, льдины из Байкала. Шагах в ста ниже корпуса была пристань парома, ходившего на длинном канате от берега к берегу. Было занятно смотреть: под носом парома вскипал белый бурун, а от него самого, черного и грязного, будто брезгливо сторонились чистые, холодные льдины.

Теперь по Ангаре, шурша и потрескивая, густо шло «сало» – серые льдины кашей заполняли всю реку, – и это имело свою положительную сторону: теперь город не окутывался на версту от берега непроницаемым, серым, густым, страшным туманом.

На следующий день после начала восстания, когда мы загипнотизированно смотрели на это страшное, быстро идущее ледяное месиво, прискакали два всадника – прапорщик и юнкер, вооруженные японскими винтовками.

– Кадеты, – задыхаясь от скачки, крикнул нам прапорщик, – кто переехал на пароме и пошел в город? Два человека… мы из контрразведки…

Мы ответили, что не видали, – только что вышли на прогулку, а паром уже с неделю не ходит из-за «сала». Он недоверчиво выслушал – видно, не поверил – и, бросив угрожающе «Смотрите, кадеты», тронул коня и завернул с набережной на Ланинскую улицу.

Потом, уже когда шли бои, мимо нас проходил по набережной патруль Иркутского училища. Юнкера проходили молча, неся с собой патроны в коробках с удобными саквояжными ручками.

28 декабря огонь усилился, и по корпусу стали стрелять со Знаменки. Пули щелкали по наружной стене, влетали через окна и обивали штукатурку с внутренних стен. Поэтому нашу роту убрали из 1-го и 2-го отделения 5-го класса и из спален 4-го и 5-го классов и перевели в нижний коридор, куда выходили классы 1-й и 3-й роты, и в спальни 1-й и 3-й роты, находившихся в поперечном крыле здания (здание было в виде буквы «Т»). В чужих классах и спальнях было, однако, и неудобно, и неуютно, поэтому часть нашего 2-го отделения потихоньку пробралась обратно в класс, накинула на себя шинели и, рассевшись по партам вдоль наружной стены, занялась чтением: впрочем, высидели не долго – только до обеда: в классе было холодно. Ночью мы спали в своей спальне: там тоже было холодно, в пробитые стекла тянул стылый ветер, по наружной стене цокали пули и порой на спящих у внутренней стены валилась сбитая ими штукатурка. Укрывшись потеплее, я сладко спал и только порой, проснувшись, слышал в дремоте, как на Ушаковке идет стрельба, как гудит пурга и как звенит снег о стекла окон.

На ночь в корпус стал присылаться караул – военный министр генерал Ханжин[355] заботился о своих однокашниках-неплюевцах. В карауле было человек 15 офицеров, они сидели в левом крыле нижнего коридора за длинным столом, принесенным из столовой, пили чай и закусывали белым хлебом, которого приносили им большую бельевую корзину.

2 января был корпусной праздник. День был мглистый, вьюжистый; стрельба на Ушаковке притихла – только изредка улавливало ухо срывающуюся очередь пулемета, да редко то тут, то там хлопали ружейные выстрелы. В церкви, она была на нашем этаже, служить было безопасно: от Ушаковки ее закрывали колокольня и сама Богоявленская церковь.

Строй выглядел нарядно: все были одеты в новые лохматые синие рубахи, в новые брюки (правда, из скверного материала), но это не был привычный строй в черных мундирах со сверкающими пуговицами, и было только одно общее: светло-синий неплюевский погон. Мысль невольно возвращалась к прошлому – в прошлом году мы справляли праздник у себя, а через три дня, 5 января, человек тридцать кадет, строем, позади три подводы с вещами, под барабан прошли в последний раз по Николаевской, мимо собора, свернули на Гостинодворскую и через станицу вышли на Орский тракт. Большинство присоединилось по дороге, потом на длинном пути до Иркутска.

После обедни нас поздравили с праздником, напомнили, что скоро столетие корпуса, передали поздравления от других корпусов, от Оренбургского военного училища – никаких торжеств не было, не было даже парада во дворе, и только на обед было выдано третье блюдо – желтый кисель из сибирской облепихи.

После обеда в корпус пришли трое псковичей.

Псковичей можно было сразу узнать и отличить от нас, иркутян и «двадцатикопеечников» (прозвище 2-го Оренбургского кадетского корпуса), не только по погонам, но и по шапкам: они почему-то носили черные шапки-ушанки, а не папахи. Меня поразило не то, что они были вооружены винтовками, а то, что шли они как-то крадучись – остерегаясь встречи с «зверями». Как только они вошли в спальню 7-го класса, двери были заперты и завешаны одеялами, и сразу же поднялся сильный крик. К сбежавшейся на шум 3-й роте вышел фельдфебель и приказал никому близко не болтаться. Через четверть часа пришли трое воспитателей 1-й роты, потрогали ручку запертых дверей, о чем-то поговорили между собой минут десять, а затем ушли.

Перед ужином, когда псковичи ушли восвояси, стало известно, в чем было дело: приходил их генерал выпуска и требовал помощи.

– Мы и иркутяне, – сказал он, – уже пятый день на линии фронта. Нам, псковичам, тяжело – у нас в первой роте человек пятьдесят, не больше, помогает, чем может, даже третья рота. Дайте помощь.