Не мальчик, но муж, блядь.

Одетт почесала нос, потом отвела взгляд.

– А тебе какое дело, Борис?

Она приподнялась на цыпочках, чтобы достать блестящую банку с молотым кофе. А я так и стоял, обалдевший от этой новости. Кто-то ее трахал, мою Одетт. Пока я тут преданно ждал, когда у нее начнется охота до мужика, кто-то ее, значит, оприходовал.

– Нет, ну скажи.

Я заискивал, нежничал, а внутри у меня все сжимало, кололо, резало. Да я с ума сходил.

– Борис, отстань. Я не собираюсь перед тобой отчитываться. А что, если и есть? Кстати, классный костюмчик. Эдит бы оценила.

Одетт хотела сказать что-то еще, но не успела. Потянулась за чашкой, но я в эту секунду подался к ней, сгреб ее, такую маленькую и в тот момент невероятно испуганную, и впервые в жизни поцеловал. Чашка грохнула о столешницу, разлетелась, и я вспомнил тот старый стакан со щеглом и его осколки в крови.

А потом уже ничего не помнил, так мне было сладко и правильно.

Нет, с девчатами у меня проблем не было. Я все время с кем-то встречался, только что не очень долго, все время влюблялся, страстно и как будто раз и навсегда, а потом быстренько остывал. Константой в моей жизни была Одетт, такой яркий огонь она во мне пробудила, что он никак не затухал.

И вот я ее целовал, мою, долгожданную, любимую, прекрасную-распрекрасную, невероятную, пахнущую так остро, горько и сладко, тысячу раз сладко. Она сначала замерла, испуганная, маленькая мышка, свела плечи, пискнула как-то затравленно, а потом вдруг стала отвечать, сама подалась вперед, ко мне подалась, и обняла так крепко, прижалась всем телом.

Под шортами она уже была влажная. От одного-единственного поцелуя. Нет, серьезно, у меня были девчонки, которые любили ебаться. Вот, ну, к примеру, Нэнси. Нэнси вообще-то зависала в Голливуде, пытаясь найти работу. Она даже снялась в массовке в какой-то серии «Во все тяжкие», чем безусловно очень гордилась. Пела – атас просто, очень хорошо. И любила сосать хуй, говорила, сперма полезна для связок. Вот это, думал я, девчонка любит секс и умеет им заниматься.

Одетт была другой, такой, какой я уж точно не ожидал ее увидеть. Мне казалось, что она вся такая холодная, капризная принцесска, казалось, что и в постели будет думать о Германии или типа того. А в ней нашлось что-то первобытное, страстное, и господи боже, я себя не хвалю, но стонать она начала, как только я коснулся губами ее шеи.

Целовались, ласкались мы не так чтобы долго, но жадно, с голодом, с какой-то даже тоской о том, что это только началось, а уже заканчивается. Я завалил ее прямо на пол, оставил ей укус на загривке, пока стягивал с нее шорты. Она была влажная вся, это было круче, чем признание в любви. Я сам себе не верил, что со мной это происходит. Не должно было, я этого не заслужил, особенно сегодня.

Вот ты мечтаешь о ней, об одном поцелуе прекрасной дамы, а тут она лежит под тобой и гортанно вскрикивает, пока ты трахаешь, трахаешь, трахаешь ее, прямо на грязном полу.

Я ей что-то шептал, не «я тебя люблю», конечно, нет, это в сердце у меня хранилось, в самой глубине, за семью замками. По-моему, я шептал:

– Тихо, тихо, т-ш-ш.

И шептал я не на английском, но она как-то, по интонации, что ли, все понимала, зажимала сама себе рот с детской, какой-то вдвойне заводящей непосредственностью.

А я думал, был у Одетт еще кто, кроме того, из-за которого я тут ее, прямо на полу? А если и был кто, то со всеми она, какая сейчас была? А как ты себе эти вопросы не задашь?

Подумал еще, в коитальном, так сказать, угаре: назовет меня чужим именем – убью. Но она меня никак не звала, только стонала так протяжно.

Это я потом узнал, что у нее всегда так, что она и заплакать может, когда ее трахают, а тогда все боялся, что больно ей делаю, по голове гладил, целовал ей скулу, висок, но не замедлялся, нет.

Очень мне ее хотелось, так что невозможно было.

Такое у меня настало счастье, я ее любил, и вот она у меня, подо мной, даже лучше, чем я думал, такая податливая, теплая, звериная. А говорят еще, что немочки отмороженные.

Мы с ней вообще ничем не озаботились, я понятия не имел, пьет ли она какие-нибудь там таблетки. Но, а я это чувствовал, сегодня ничего и не могло получиться, плохой день для этого самого. Может, Одетт это тоже знала, а может, ей мозги отшибло.

В отличие от других страстных девчонок она была ласковой, не было в ней иступленной злости, с которой они царапались и кусались, с которой кричали. Она была податливой, нежной, чудной-чудной, просто замечательной.

В первый раз все у нас быстро закончилось, я так ее хотел, и вот уже лежал на ней, вылизывал ей загривок. Я хотел вылизать ее всю, чтобы она мной пахла.

– Борис, дай мне перевернуться.

– Подожди.

Я чувствовал, как у нее сердце билось, самое страшное таинство слышал, как у нее легкие раскрываются. Я любил ее, господи, в тот момент еще сильнее, потому что она стала моей, потому что, когда перевернулась, такие у нее были раскрасневшиеся щеки, потому что говорила она хриплым, будто после сна, голосом.

Она смотрела на меня безо всякого стыда, без вины за случайный секс, глаза у нее были мутные, туманные, теперь совсем как с фаюмских портретов, как у тамошних мертвецов, смотрящих на туман небытия, обволакивающий их.

Я каждую веснушку ей целовал, я ее раздел, рассматривал ее тело, я б ее по суставчикам разъял, чтобы ничего не пропустить.

Второй раз мы снова все сделали на полу, только я ее перевернул, смотрел ей в глаза, в ее прекрасные, невероятные, энкаустические глаза.

И она целовала меня сама, с каким-то искренним, ласковым, живым драйвом. Она впервые не была холодна, вот чего.

Потом мы делали это в комнате, в ее кровати, и я вжимал ее в подушку со значками даров смерти из «Гарри Поттера». Когда я проходился языком по ее телу, вылизывал ей плечи, ребра, бедра, коленки, щиколотки, она так дрожала.

Короче, мы всю ночь занимались этим. Я ее так хотел, как подросток, даже когда мы устали. Тогда пошел в ванную, как бы помыться, и еще понюшку загасил, чтобы дольше, слаще ее