к книгам; мы вместе сидели над трудами Аристотеля, читали Элиана и Еврипида. В семье меня не любили, брат и сестры называли подзаборником, и отец отдал меня в монастырь, словом, сбыл с рук. Почти два года я пробыл послушником: выполнял всю черновую работу в храме и по хозяйству. Это называлось проверкой на послушание. Очень скоро мне все это надоело; я стал перечить братьям, не желая смирения. Сам уклад монастырской жизни стал вызывать во мне отвращение. К этому добавилось истинное лицо монастыря, который смело можно было назвать не храмом Божьим, а вертепом Венеры. Развратничали все, начиная с аббата и кончая пекарем и садовником. Монахи и испытуемые приводили молодых послушниц к себе в келью на ночь, в городе священники и исповедник не вылезали из борделей, а настоятель открыто принимал у себя в келье проституток. Сам Авиньон превратился в публичный дом, что уж говорить о монастырях. Осталось разложить жрицу любви или монашенку прямо на ступенях алтаря. Это ли обитель Господа? К тому ли призывает монахов Дух Божий? Ведь это – праздность, где скрыта верная смерть, ибо дается вход бесам. Но монахи сами выступают в роли гонителей бесов; выходит, те изгоняют самих себя? Ужели то, что сказано, угодно Богу? Или Он не в силах это остановить? Кому же тогда молиться, если Бог столь беспомощен?..

Поняв, какова на самом деле жизнь в монастыре, я решил уйти, благо обетов не давал и не принимал пострига. Всякая склонность к монашеству умерла во мне, умер сам дух благочестия. Братия, услышав об этом, исключила меня из своих рядов. Я был только рад этому, ибо во мне жил рыцарский дух и звал меня совершать подвиги.

Я вернулся в замок и научился владеть оружием. Тогда же меня посвятили в рыцари. К тому времени мачеха умерла при родах, обе моих сводных сестры вышли замуж, брат поступил на службу к герцогу Бургундскому. А отец жил с другой женщиной. Я остался совершенно один. Я стал никому не нужен. Что мне было делать? И я отправился странствовать по свету.

Где я был, куда меня заносила судьба – поведаешь ли в двух словах? То и дело битвы с врагом – то там, то тут. Главная – при Креси. Пятно позора – вот что принесла она хваленому французскому рыцарству. Мы шли туда много дней; воины устали, едва держались на ногах. Но король не дал людям отдохнуть и даже не собрал военный совет. Всю ночь и утром шел дождь. Земля превратилась в грязную жижу, тетива на луках у стрелков размокла; в бессилии стояли лучники и арбалетчики, не зная, что делать: оружие их стало бесполезно, и они побежали назад. Но рыцарей это не смутило: невзирая на дождь стрел, которыми осыпали нас англичане, конница приготовилась к бою. Приказов маршалов и сотников никто не слушал; закованные в железо рыцари, выставив копья, помчались вперед, уверенные в победе и топча своих же стрелков. Враг стоял на холме. Казалось, добраться до него и уничтожить – пара пустяков. Но кто помнил о дожде? Кто смотрел под ноги? Жажда подвигов, славы – вот что гнало рыцарей вперед… и привело к погибели. Лошади скользили копытами в грязи, падали, скатываясь с холма, валились из седел в грязь всадники и не могли подняться без посторонней помощи, а их тем временем били, как скот на бойне. К ним на выручку бросилась пехота, но ее безжалостно расстреливали в упор лучники…

– Как же они стреляли, если намокла тетива? – недоумевала Эльза.

– Намокла не только тетива, но и мозги у французов. Англичане оказались хитрее, имея уже немалый опыт боев в войне с шотландскими горцами. Они сняли тетиву с луков во время дождя, потом надели и, стоя на холме, смеялись над нашей глупостью и над рыцарями. Те беспомощно барахтались в грязи, ибо подняться на холм по раскисшей земле не смогла ни одна лошадь; иным, впрочем, удалось с левого фланга, но они напоролись на частокол из кольев и все остались там. Я оказался в последних рядах и видел, как разъезжались в стороны копыта лошадей, как они с отчаянным ржанием пытались взобраться на холм… но падали. В них даже не стреляли, только в людей, а те, видя, что рыцари гибнут, в страхе побежали назад. Их догоняла конница, что пряталась на равнине, в леске, и безжалостно рубила. Мы – те, что в задних рядах, – бросились на выручку своим солдатам. Но нас было мало. А у них – подрезчики, резали подпругу у лошадей. Всадники сыпались с седел, как мешки с песком. Это не турнир. Это превратилось в настоящую бойню. Досталось и мне. Я рубился с двумя сразу, и тут – удар копьем, затем мечом, еще раз, снова копьем… Били слева, справа, сзади… Никаких законов рыцарской чести!.. Весь израненный, я упал… Помню только, лошади топтали меня, потом придавил своим телом изрубленный рыцарь… и это всё. Что было дальше, я уже не видел и не слышал.

Очнулся я от карканья ворон; целая армия их слетелась сюда на пиршество. Наверное, мне выклевали бы глаза, съели бы нос и губы, если бы не мертвец сверху. Кое-как мне удалось выбраться из-под него, и я оглядел поле битвы. Англичане ушли и забрали своих, а наших… Их оставили умирать, как падаль. Цвет французского рыцарства! Они лежали полураздетые, все уже мертвые, ибо враги, снимая с них доспехи, добивали тех, кто подавал признаки жизни. Я был весь измят, поэтому меня не тронули, а с того, кто лежал на мне, сняли половину доспехов. И тут мне стало больно и обидно за своих: какие же мы воины, если не вернулись даже, чтобы предать земле павших! Что же король не отдал такое распоряжение? Кто для него лучники и рыцари? Сборище остолопов, о которых не стоит больше и думать. «Сброд» – вот слово, которое просилось на язык. И это наш король, которому мы служим, по чьему приказу проливаем свою кровь!..

Тут я увидел телеги. Кто-то выслал их, чтобы собрать убитых и захоронить в огромной яме, как дохлятину. Они были уже недалеко, и я попробовал подняться, хотел закричать, но крик не шел из горла, зато пошла кровь, и я вновь лишился чувств… Очнулся я потому, наверное, что продрог. Нас всех привезли на кладбище, уже раздетых, и прямо с телег стали сбрасывать в яму. Вокруг меня – трупы, один я чуть живой, и могильщики не стали бы со