– Я этого не знал… Следом показались монахи, тоже с телегами. Это для мертвых. А с живыми как? Кто станет с ними возиться, кому они нужны? Только хлопоты с месяц или около того. Легче всех свалить в яму, да и дело с концом. Правду сказать, я уже приготовился к этому: лежал недвижно и ждал, когда и меня кинут в телегу. А могильщики были далеко: поле большое, не одна сотня полегла на нем костьми. Может, несколько дней понадобится…

Монахи тем временем отправились в обратный путь, а я лежал и думал: каких же размеров надо вырыть яму, чтобы уместилось столько тел? Едва ли не меньше, чем тот овраг у Креси. Да и кому копать, где взять столько рук? Пока я так думал, слышу – люди ходят поблизости, негромко переговариваются. Пришлось снова с огромным трудом повернуть голову, чтобы посмотреть: быть может, это англичане ищут своих? Увидят в живых чужого, да еще и в дешевых доспехах – воткнут копье. Или то другие могильщики? Но не похоже. Ближе всех были трое; никакой телеги рядом с ними, только тачка. Я вспомнил: поблизости деревня. Значит, это селяне – пришли раздобыть себе кое-что для хозяйства, на продажу: одежду, оружие, доспехи. Словом, все повторилось. Что ж, никто не осудит, пусть урожай битвы достанется им, нежели врагам или монахам. И тут – не знаю, что-то шевельнулось во мне, этакое жгучее желание жить… Зачем, для чего отныне – я и не ответил бы тогда. Но только жить!.. Оно, это желание, и заставило меня поднять руку, а вслед за тем и подать голос. Громкий он был или нет – разве вспомнишь, но только все трое дружно повернули головы в мою сторону. Смотрят не шевелясь. Потом стали совещаться. Гляжу – подходят ко мне, у одного в руке топор. Подумалось вначале, что добивают раненых, чтобы не мучились, не лечить же… Да и то верно: к чему жить такому рыцарю, который опять дал себя побить врагу? Смерть для него лучше позора. Так оно было или нет, только меня не добили. Тот, что с топором, склонился, спросил, как зовут. Я сказал. Он повернулся к спутникам: «Француз. И надо было ему лезть сюда?.. Большой, однако». Ему ответила женщина: «Жаль его. Незнатный. Бедный, видно, хоть и рыцарь». Эти двое тоже наклонились – женщина и юноша, их сын. Отец тотчас послал его в село, и он вскоре вернулся с лошадью, впряженной в старую, всю изломанную повозку со скрипучими колесами. Тем временем вернулись могильщики за новой партией мертвецов; поглядели в нашу сторону, но ничего не сказали и принялись за свою работу. А с меня сняли доспехи – ох и долго же они возились! – и с трудом уложили на телегу. И как управились – не знаю, ведь у меня совсем не было сил, не мог им ничем помочь. Так и покатили в деревню, прихватывая с собой попутно железо, копья, луки.

Не скажу, сколько дней прошло, только выходили меня эти добрые люди, не зная зачем, сами живя в нужде. Все, что им удалось собрать с поля битвы, они продали, и это помогало им сводить концы с концами, да еще и кормить меня. К началу зимы я совсем поправился, хотя все еще ныли раны, особенно на спине и на ногах. Признаться, порою ноют и сейчас. И вот тогда – морозы, помню, в то время стояли лютые – задумался я, сидя у очага: что же мне делать дальше, мне, о котором все давно забыли, считая меня мертвецом? Вновь возвращаться в королевское войско? Ни за что! Довольно уже я умирал за короля; третьего позорного бегства мне не пережить. И я решил, что больше не буду служить тому, которому все равно, погиб ты или нет, лежишь в крови на поле боя или гниешь в земле заживо рядом с мертвыми, гниешь потому, что король тупоумен и ему ровным счетом на тебя наплевать. Но что же тогда? Идти в банду к наемникам, стать одним из них? Но они грабят бедняков, порою убивают их, а ведь те дважды спасали мне жизнь. Такова-то будет моя благодарность этим людям? Тогда, быть может, остаться среди них? А что дальше? Ждать, пока налетит на деревню отряд рыцарей и предаст все огню и мечу? Да и не выйдет из меня землепашца: в моих жилах дворянская кровь. Я стал не нужен миру, и мир стал не нужен мне. Жить у этих бедных людей я больше не мог и пошел куда глаза глядят. Подумал: в монастырь? Однако братия меня отринет: беглецов обратно не принимают. Впрочем, у каждого монастыря свой устав.

Выбор помог сделать случай. Меня увидели вербовщики Карла Наваррского. Тогда я еще не знал, что он окажется предателем и будет воевать в союзе с англичанами против своих же. А когда он стал жестоко расправляться с бедняками… с «жаками»… Я видел, как их вешали, – на это страшно было смотреть. Кому повезло, кончал свою жизнь в петле. Те, что ждали своей очереди, завидовали им: вместо петли их, как свиней на бойне, вешали на крюк; его втыкали под челюсть или под ребро. Иных привязывали к дереву или столбу, обливали смолой и поджигали; кто кричал, браня своих мучителей, тому вырывали язык. И рыцари хохотали, потешаясь над умирающими в муках людьми, теми, кто их же кормил. Я смотрел на этих баронов, которые хладнокровно вспарывали животы беднякам, даже их женам… я смотрел на это, но ничего не мог поделать. Меня не слушали… пригрозили связать…

Отшельник замолчал. Взгляд его был неподвижно устремлен на трещавшие поленья, в глазах сверкали отблески огня. По стенам пещеры метались причудливые зловещие блики.

– И это наш славный рыцарь! – с укором продолжал он. – В поэмах воспеваются его подвиги, доблесть, благородство, сердечная доброта; он справедлив и великодушен, всегда готов обнажить свой меч в защиту обиженного и слабого, в защиту женщин и детей. А на деле? Рыцарь жесток и вероломен, стремится лишь к наживе; он грабитель, тиран и убийца, с детства приученный презирать бедняков, карать их за неповиновение, за недовольство своей тяжелой жизнью. Место ли мне среди этих зверей, что зовутся рыцарями? Подумав так, я ушел от них, точнее, уехал на лошади. Куда лежал мой путь, я и сам не знал. Как-то близ сожженной деревни я увидел щенка и подобрал его; он дрожал от холода, и мне стало его жаль. Я дал ему кличку Бино.