Я нисколько не сомневаюсь, что мы сможем разбить их еще раз и, конечно же, разобьем, но чем это все кончится? Войной. Или ядерной войной. Это самый реалистичный ответ на вопрос. Каждый раз, когда я смотрю новостные программы, я не перестаю удивляться нашему невежеству и идиотизму. Подумать только, всю свою сознательную жизнь я был частью этого идиотизма. Я мог бы попытаться остановить это, выступив в газетах, но я не стану этого делать, чтобы не стать беспомощным посмешищем — кто он такой, этот уволенный из рядов алкоголик, совестливый правдоискатель. Такие вот дела.

Конечно, я знаю о Мусе, в том смысле, что мне известно, что он не умер, когда все посчитали его погибшим. Все эти годы он появлялся здесь, и, нет нужды лишний раз об этом говорить, моя квартирантка тоже это знала. Потребовалось недолгое отключение электричества, чтобы я понял это по вещам, которые обнаружил в морозилке.

Вообразите мою радость, когда в одну прекрасную ночь в замочной скважине повернулся ключ и в квартиру вошел Муса собственной персоной. Мне показалось, что он, увидев меня, был потрясен даже больше, чем я. Первые минуты прошли очень напряженно. Муса хотел уйти, но я удержал его и даже уговорил выпить со мной чашку кофе. Мне было приятно его видеть. В последний раз мы встречались, когда были совсем молодыми людьми, почти мальчиками. Теперь я почти полностью облысел, а Муса изрядно поседел. Он сразу успокоился, когда я сказал, что больше не работаю в Бюро. Дело кончилось тем, что мы провели вместе ночь и весь следующий день. Мы много говорили — и, оглядываясь на ту встречу, я сильно расстраиваюсь, вспоминая, как ловко он вывернул меня наизнанку. Это было сочетание внимания и любознательности, которое не раздражает, а, наоборот, льстит. Вероятно, из-за того, что я хотел убедить его в том, что я больше не враг, говорил в основном я. Меня поразила его осведомленность о делах Бюро. О некоторых офицерах он говорил как о старых друзьях. Говорить с ним было то же самое, что обмениваться замечаниями с коллегой. Однако Муса делал это так искусно, почти небрежно, что я понял, что произошло, только после его ухода. Мы почти не говорили о политике и совсем не говорили о Тило. Он предложил приготовить обед из того, что было у меня на кухне. Я, конечно, понимал, что ему хочется взглянуть, на месте ли вещи, оставленные Тило в морозилке. Теперь там не было ничего, кроме килограмма доброй баранины. Я сказал ему, что пистолет и патроны на кухне, вместе со всеми его паспортами и другими личными вещами. Все упаковано, и Тило сможет забрать все, как только соберется это сделать.

Коснулись мы и обстановки в Кашмире, но очень вскользь.

— Возможно, в конечном счете вы правы, — сказал я ему, когда мы сидели на кухне. — Наверное, вы правы, но вы никогда не победить.

— Я убежден в противоположном — ответил он, улыбаясь и помешивая в кастрюле восхитительно пахнущую баранину в остром томатном соусе. — Возможно, окажется, что мы были неправы, но мы уже победили.

Я не стал с ним спорить. Не думаю, что он понимал, что правительство Индии пойдет на все, чтобы удержать за собой этот клочок земли. Это упорство может привести к такой кровавой бане, по сравнению с которой кровопролитие девяностых покажется детскими шалостями. С другой стороны, я не знал, насколько кашмирцы готовы к самоубийству. Ставки с каждым годом повышались. Возможно, однако, что мы по-разному понимали слово «победа».

Еда была изумительной. Муса был просто непревзойденным поваром. Он спросил о Наге: «Я давно не видел его по телевизору. У него все в порядке?»

Странно, но единственным человеком, с которым я поддерживаю связь в моем затворничестве, — это Нага. Он уволился из газеты и теперь чувствует себя куда более счастливым, чем когда-либо раньше. По иронии судьбы мы оба освободились от заклятья благодаря окончательному исчезновению Тило из нашей жизни и из нашего общего мира. Я сказал Мусе, что мы с Нагой планируем — пока это не более чем проект — запустить канал ретро-музыки, на радио или как подкаст. Нага будет отвечать за западную музыку — рок-н-ролл, джаз, блюз, а я за восточную классику. У меня есть интересная и, как я полагаю, даже отличная коллекция афганской, иранской и сирийской народной музыки. Рассказав все это Мусе, я почувствовал себя мелким и поверхностным. Но Муса, казалось, искренне заинтересовался, и мы довольно содержательно поболтали о музыке.

На следующее утро Муса где-то раздобыл грузовичок и договорился с двумя носильщиками, которые погрузили в машину его коробки и вещи Тило. Наверняка он знал, где искать Тило, но не сказал, а я не стал спрашивать. Правда, был один вопрос, который я просто обязан был ему задать до того, как он уйдет, вопрос, ответ на который я должен был знать сейчас, а не ждать еще тридцать лет до нашей новой встречи. Я знал, что этот вопрос не даст мне покоя до конца жизни. Я не мог не спросить. Сделать это окольным путем было невозможно. Мне нелегко это далось, но в конце концов я все же задал ему этот мучивший меня вопрос.

— Это ты убил Амрика Сингха?

— Нет, — он посмотрел на меня своими чайно-зелеными глазами. — Я его не убивал.

Он на мгновение умолк, и по его взгляду я понял, что он оценивает меня, думает, говорить дальше или нет. Я сказал Мусе, что видел прошение о предоставлении убежища в США и видел посадочные талоны с именем, встречающимся в одном из его фальшивых паспортов. Мало того, я ознакомился с журналом регистрации клиентов в конторе проката автомобилей в Кловисе. Даты совпадали, и я понимал, что Муса имеет отношение к этой смерти, но не знал, какое именно.

— Это простое любопытство, — сказал я. — Не имеет никакого значения, ты это сделал или нет. Он заслуживал смерти.

— Я его не убивал. Он застрелился сам. Но это мы заставили его покончить с собой.

Я не понял, что, черт возьми, он имеет в виду.

— Я поехал в США не для того, чтобы следить за ним. Я уже был там по совершенно другим делам, когда обнаружил в газете заметку о том, что его арестовали за избиение жены. Адрес его проживания попал в прессу. Я искал его много лет. У меня с ним свои счеты, как и у многих из нас. Так я приехал в Кловис, навел справки и нашел его в гараже автомастерской, куда он пришел забирать свой грузовик после ремонта. Он разительно переменился и был не похож на того убийцу, которого мы все знали, убийцу Джалиба Кадри и многих других. Теперь у него не было той инфраструктуры безнаказанности, в которой он привык действовать. Он был испуган и сломлен. Мне даже стало его жалко. Я уверил его в том, что мы не причиним ему вреда, но и не дадим забыть о содеянном.

Все это Муса рассказывал мне на улице, когда я вышел проводить его.

— Другие кашмирцы тоже прочли эту новость. Они стали приезжать в Кловис, чтобы посмотреть, как живет кашмирский мясник. Среди этих кашмирцев были журналисты, писатели, фотографы, адвокаты… и простые люди. Они появлялись у него на работе, подходили к его дому, сопровождали его в магазинах и на улице, приходили и в школу, где учились его дети. Каждый день. Он был вынужден смотреть на нас, видеть нас — каждый день. Вынужден вспоминать. Должно быть, это свело его с ума. И заставило самоликвидироваться. Так что в ответ на твой вопрос могу сказать: нет, я его не убивал.