То, что Муса сказал после этого, стоя на фоне ворот, на которых огромная, как людоед, медицинская сестра делала ребенку прививку от полиомиелита, было похоже на ушат холодной воды. Это прозвучало еще страшнее, потому что было сказано небрежным, непринужденным, дружелюбным тоном, с почти счастливой улыбкой, как будто это была невинная шутка.

— Однажды Кашмир заставит Индию покончить с собой точно таким же способом. Вы можете всех нас ослепить пулями из пневматических ружей. Но у вас самих останутся глаза, и вы сможете видеть, что вы натворили. Вы нас не разрушаете. Вы нас созидаете, а разрушаете вы себя. Худа хафиз, Гарсон бхай.

Он ушел, и с тех пор я его не видел.

Что, если он прав? Мы все были свидетелями того, как великие государства в одну ночь рушились, словно карточные домики. Что, если настала наша очередь? Эта мысль преисполнила меня почти вселенской скорбью.

Даже если судить по этой крохотной улочке, то можно сказать, что разрушение уже началось. Здесь стало необычайно тихо. Прекратилось строительство. Рабочие куда-то исчезли. Где проститутки, гомосексуалисты и одетые в яркие комбинезоны собачки? Мне так их не хватает. Почему они все так быстро исчезли?

Нет, не надо стоять здесь. Я становлюсь похожим на старого, ностальгирующего дурака.

Все будет хорошо. Все должно быть хорошо.

По дороге домой мне удалось избежать встречи на лестнице с говорливой толстушкой Анкитой. Я поднялся в свою пустую квартиру, где меня вечно будут преследовать призраки увезенных картонных коробок и всех заключенных в них историй.

Ждет меня и отсутствие женщины, которую я — на свой лад, вяло и нерешительно, — никогда не перестану любить.

Что будет со мной? Я и сам немного похож на Амрика Сингха — я старый, обрюзгший, испуганный человек, лишенный, как красноречиво выразился Муса, «инфраструктуры безнаказанности», в какой жил всю жизнь. Что, если я тоже самоликвидируюсь?

Наверное, такое возможно, если меня не спасет музыка.

Надо позвонить Наге. Надо поработать над идеей с подкастом.

Но сначала надо выпить.

Муса гостил в «Джаннате» уже третьи сутки. Он приехал несколько дней назад под видом работника доставки на фургоне, забитом картонными коробками. Все очень радовались, видя, как оживилась Устаниджи после его приезда, как горят ее глаза. Картонные коробки были составлены в штабель у стены в комнате Тило, чем загромоздили все пространство, что она делила с Ахлам Баджи. Тило рассказала Мусе все, что знала, об обитателях постоялого двора «Джаннат». Той последней ночью она лежала рядом с ним в кровати и демонстрировала свои успехи в урду. Одно стихотворение, которому научил ее доктор Азад Бхартия, она записала себе в блокнот.

— Похоже на гимн бомбиста-самоубийцы, — сказал Муса.

Тило рассказала ему о докторе Азаде Бхартия и о том, что это стихотворение стало его ответом на допрос на площади Джантар-Мантар (утром после той ночи, той конкретной ночи, вышеупомянутой ночи, от которой начался отсчет нового времени).

— Когда я умру, пусть эти слова будут моей эпитафией, — смеясь, сказала Тило.

Ахлам Баджи, невнятно ругнувшись, перевернулась в могиле.

Муса посмотрел на следующую страничку блокнота.

Там было написано:

Здесь есть над чем задуматься, подумалось Мусе.

Эта мысль заставила его повернуться к женщине, которую он любил столько лет, странности которой делали ее еще ближе, и привлечь ее к себе.

Новый дом Тило напомнил Мусе историю Мумтаза Афзала Малика, молодого шофера такси, убитого Амриком Сингхом. Тело мужчины было найдено в поле, и, когда его привезли родным, в окоченевшей руке была зажата горсть земли, а между пальцами пробивались цветы горчицы. Муса запомнил эту историю навсегда — наверное, потому, что в ней воедино, неразделимо, сплелись надежда и горе.

На следующее утро он уедет в Кашмир, чтобы вернуться на вступившую в новую фазу старую войну, с которой на этот раз он уже не вернется. Он умрет так, как хотел умереть, — безымянным безликим бойцом в асал-бутах, — и будет похоронен в безымянной могиле. Молодые люди, которые займут в строю его место, будут более жесткими, более целеустремленными, более беспощадными. Они смогут выиграть любую войну, потому что принадлежат к поколению, которое не знало ничего, кроме войны.

Тило получит весточку от Хадиджи — фотографию улыбающихся Мусы и Гуль-кака с надписью на обороте: «Командиры Гульрез и Гульрез теперь снова вместе и навсегда». Тило тяжело переживет гибель Мусы, но не сломается под тяжестью горя, потому что сможет писать ему письма и даже навещать его через щелочку в двери, которую заботливые бывалые ангелы-хранители кладбища держат (незаконно) для нее открытой.

Их крылья не пахнут затхлым курятником.

В последнюю ночь Тило и Муса спали обнявшись, как молодожены.

В ту ночь Анджум не спалось. Она долго ходила по старому кладбищу, осматривая свои владения. Ненадолго она остановилась у могилы Бомбейского Шелка, произнесла молитву. А потом рассказала сидящей у нее на руках мисс Джебин Второй историю о том, как впервые увидела Бомбейский Шелк за покупкой браслетов у торговца на Читли-Кабаре, а потом шла за ней до Гали-Дакотан. Она взяла с могилы бегум Ренаты Мумтаз-мадам один цветок и положила его на могилу товарища Маасе. Такое распределение казалось Анджум справедливым, и ей полегчало на душе. Глядя на постоялый двор «Джаннат», Анджум испытывала чувство гордости и исполненного долга. Подчинившись внезапному порыву, она решила совершить полуночную прогулку по городу вместе с мисс Удайей Джебин, чтобы показать ей ближайший квартал и огни большого города.

Они прошли мимо морга, мимо госпитальной парковки, а оттуда вышли на главную улицу. Движения в этот час почти не было, но на всякий случай они шли по тротуару, обходя стоявшие велосипеды рикш и спящих на земле людей. Среди них был какой-то голый человек с куском колючей проволоки в бороде. Он поднял руку, приветствуя Анджум, а потом поспешил прочь с таким видом, будто опаздывал на работу. Когда мисс Удайя Джебин сказала: «Мама, пи-пи!», Анджум усадила ее под уличным фонарем. Девочка писала, внимательно глядя на мать, а потом подняла попу и с восхищением всмотрелась в ночное небо, звезды и тысячелетний город, отразившиеся в сделанной ею лужице. Анджум взяла малышку на руки, поцеловала и понесла домой.

Когда они вернулись на кладбище, свет нигде не горел, все спали. Все, кроме Гуи Кьома, старого скарабея. Он не спал, он был на страже. Жук лежал на спинке, выставив вверх лапки, на случай если небо вдруг вздумает упасть на землю. Но даже он знал, что в конце концов все обернется к лучшему. Так оно и будет, потому что иначе просто не может быть.