глаза, она снова отчетливо услышала тихий голос Зураба: — Любовь — это полевой цветок, дорогая моя Екатерина! Никто его не сеет, он растет сам по себе. Расцветет он, и, как его ни уничтожай, ни топчи, он не умрет, он будет жить. Вот так и любовь…

— Ты являешься, когда я терзаюсь в одиночестве, Зураб. А я боюсь встречи с тобой. Ты не обижайся на меня за это, — тихо, с грустью, сказала Екатерина и, с трудом дойдя до окна, раздвинула занавески и распахнула окно, чтобы выпустить голос Зураба на улицу.

Выглянув во двор, Екатерина застыла, пораженная.

— И я их вижу, — опять услышала она голос Зураба. — Вон, у ворот, стоит твоя Эка с корзиной в одной руке и букетом полевых цветов в другой. Эти цветы ей принес Сандро.

Пауза.

— Ты видишь, что Реваз тоже там?

— Вижу! — сердито сказала Екатерина.

— Ты только посмотри, как она улыбается Сандро! И он такими влюбленными глазами смотрит на нее! Ты говоришь, твоя Эка улыбается Ревазу? А ты права, она и ему улыбается. Ее улыбка предназначается и отцу и сыну… Закрой окно, Екатерина. Они смутятся, если заметят тебя. Ты испортишь им настроение. Послушайся меня и закрой окно!

— Она погубит себя! — убежденно сказала Екатерина, закрывая окно.

— Пусть погубит! Она идет по дороге любви и погибнет на дороге любви… Это жизнь! Да, да, жизнь, — прозвучал решительный голос Зураба. — Ты не ходила дорогой любви и поэтому не можешь понять зова сердца твоей Эки! А она смело шагает по дороге любви… Идет с пением и плачем… Ты говоришь, что эта дорога проходит по краю пропасти? Ну и пусть! Твою Эку это не пугает, любовь придает ей смелости…

Екатерина услышала громкий смех Сандро и Эки и открыла глаза.

Тишина. Она сидит в своем новом кабинете. Перед ней длинный стол, стулья вокруг него, стулья вдоль стен. На окнах белые шелковые шторы.

«Хоть бы скорее пришла Эка и увела меня домой.

Подожду… Еще немного… Она должна прийти! Я пока отдохну… Немного отдохну, а потом она зайдет за мной, и мы потихонечку доберемся до дому…»

…Зашелестела страницами открытая Экина тетрадь. Странно. Она ведь лежала на самом дне сундука, а Екатерина его не открывала целую вечность. Откуда же она взялась на этом столе? Наверное, большая Екатерина случайно принесла ее в школу вместе с другими тетрадями… Екатерина Хидашели… «Что я помню из моего детства». Это очень давняя история. Сейчас Эке идет двадцать восьмой год, а когда она писала сочинение, ей было всего одиннадцать. Учительница грузинского языка и литературы в свое время отдала эту тетрадь большой Екатерине, и с тех пор Екатерина хранит ее в своем заветном сундуке. Раз, а иногда и два раза в год она достает Экину тетрадь и перечитывает ее. Только в этом году случилось так, что Екатерине как-то было не до того. И вот она лежит здесь, перед ней.

«Мои первые воспоминания относятся к тому времени, когда мне было четыре года, и с тех пор я все очень хорошо помню. Иногда мне кажется, что я помню и некоторые события, которые произошли раньше».

Приписка рукой большой Екатерины: «Разве ты можешь все помнить? Я думаю, тебе это кажется. Это невероятно».

«Моя мама просыпалась очень рано. Гуласпир часто говорил, что она встает раньше всех в Хемагали, даже раньше его… Встав, мама доила корову, вынимала из формы сыр, подметала двор. Потом она приводила себя в порядок, надевала красивое платье и шла будить меня. Ей пора было уходить в школу».

Приписка Екатерины: «Надевала красивое платье». Неправда. Это тебе казалось или хотелось, чтобы твоя мама была красиво одета. Детям, особенно девочкам, всегда хочется видеть своих мам красиво одетыми…»

«— Проснись, Эка, уже утро! Ты посмотри, как солнце уже высоко.

Мне, еще полусонной, очень не хотелось открывать глаза. Я сильнее хмурилась, хотя знала, что мама не уйдет, пока не разбудит меня, и лежала, затаив дыхание…»

Приписка Екатерины: «Что верно, то верно, ты и в детстве была немножко ленивой, но я не знала, что ты еще и хитруля».

«— Так ты не просыпаешься? Ну, тогда я пошла! — громко говорила мама и, с шумом открыв дверь, выходила в другую комнату».

Приписка Екатерины: «Правильно. Так это и было».

«Потом, сделав вид, что она забыла что-то в спальне, мама снова заходила ко мне.

— Эка, ты опять спишь? — удивлялась она и, приподняв одеяло, щекотала мне ноги холодными пальцами. Потом, поцеловав меня в шею и щеки, она насильно поднимала мне веки и заставляла открыть глаза.

— Что, холодные у меня руки? Ну, проснулась-таки наконец? — И она стаскивала с меня одеяло. — Ты только посмотри, как ты выросла за ночь! Посмотри на свои ноги! — убежденно говорила мама, и я вынуждена бывала встать. Вскочив с постели, я бежала умываться. Мама одевала меня, и мы спешили к нашей соседке тете Анете, которая обычно поджидала нас около своих ворот: «Тамрико уже сколько времени ждет тебя завтракать», — улыбаясь говорила она и, взяв меня за руку, вела в кухню, а мама спешила в школу».

Приписка Екатерины: «Ты действительно все очень хорошо помнишь, Эка, и я должна зачеркнуть свою первую приписку… Беру свои слова назад…»

«Отца я не знала. Я родилась через два месяца после того, как его забрали в армию. Мне было четыре года, когда вернулся с фронта дядя Эстатэ, отец Тамрико и Арчила, но я помню, какой у него в доме был праздник! А ведь он потерял на войне ногу. Я тогда спросила маму, почему отец Тамрико приехал домой, а мой нет. Мама вздрогнула как от удара, изменилась в лице и, как сейчас помню, сказала:

— Ты же видишь, что у дяди Эстатэ нет ноги. Разве одноногий человек может воевать? Не может, конечно. А твой отец здоров и должен быть в строю. Война ведь еще не кончилась…

— Папа здоров? — обрадовалась я. Но меня удивило, откуда это известно моей матери. Я хотела было ее спросить об этом, но увидела, что она плачет. От страха я тоже заплакала, вцепившись ручонками в мамин подол».

…Да, как будто все это было вчера: Эка босиком бегает во дворе, уже вечереет, а она с хохотом гоняется за теленком и никак не может его поймать. Когда к воротам подойдет корова и замычит, теленок вприпрыжку понесется на зов матери, а Эка за ним. Она откроет калитку и впустит корову во двор. Екатерина крикнет ей из кухни, чтобы