График усложнялся. Ломакс заметил слова «цель, способ, результат, вывод». Он рассматривал почерк. Мелкий, все буквы написаны с одинаковым наклоном. Аккуратный. И форма, и содержание свидетельствовали о научном складе ума.

— Триста семей. Она проделала большую работу, — сказал Драпински. — Гейл заставляла меня раздавать опросные листы на собраниях родительского комитета. Родители заполняли, ученики — почти никогда.

— Ее привлекала генетика?

— Для талантливого ученика генетика — чистое наслаждение. На уровне школы в генетике есть своя стройная логика. Наверное, Гейл испытывала интерес к генетике из-за своей матери.

Ломакс помедлил.

— Вы встречались с ее матерью?

— Вы многого не знаете о Гейл. Ее мать умерла, когда Гейл была совсем ребенком. Трагично. Гейл всегда переживала, что болезнь, убившая ее мать, передается по наследству.

— Это она вам сказала?

— На годовщину смерти матери она надевала в школу бриллиантовую брошку. Гейл всегда боялась, что ее украдут, но все знали, по какому поводу надета брошка, и не трогали ее. Это единственная память, которая осталась у Гейл от матери.

Ломакс присел.

— Почему она проводила перемены здесь, а не вместе с друзьями-одноклассниками?

— Возможно, у нее не было друзей. Возможно, именно я был ее другом.

— Вы?

— Отчасти.

Драпински завершил разделение мух по кучкам. Высыпал одну из них в банку. Затем написал на листке бумаги: «Чистые» — и, засунув листок внутрь банки, плотно закрыл ее.

— Вы женаты?

— Да.

— Давно?

— Одиннадцать лет. Отвечаю на следующий вопрос — детей нет.

— В вашей дружбе с Гейл было что-нибудь… необычное?

— Да.

— Вы часто оставались с ней наедине?

— Вы хотите сказать, что это неестественно? Но Гейл была не такая, как все.

— Почему?

Впервые Драпински посмотрел прямо в глаза Ломаксу.

— Послушайте, — сказал он, — у нас не было сексуальных отношений. Но я любил ее. В школе полно богатеньких деток. Они считают, что именно им принадлежит весь мир. Некоторые девушки почти взрослые, сексуально зрелые. Этакие красотки…

Он замолчал. Ломакс подумал о Мэри Бет, Джине и Келли Энн.

— То есть я хочу сказать, что здесь порой бывает настоящий показ мод. Так вот, эти девицы меня нисколько не интересуют. Мне нравятся подростки, которые умеют смущаться, у которых полно вопросов, они все время совершают ошибки, постоянно испытывают неуверенность в себе. Вот такой и была Гейл.

— Почему?

— Почему они мне нравятся? — На мгновение Драпински показался Ломаксу уязвленным. — Наверное, я и сам задержался в этом возрасте. Обычно моя жена так и говорит.

— Работы Гейл кажутся вполне зрелыми, — заметил Ломакс. Он все еще находился под впечатлением графика, висящего на стене.

— Интеллектуально она была вполне зрелой.

— Интересно, почему она подружилась именно со своим учителем?

— В этом не было ничего сексуального, — повторил Драпински.

— Ну а о чем вы, к примеру, говорили?

— Жена часто называет меня Департаментом бесполезной информации. Меня интересует все на свете. И Гейл была такой же.

— Ну, например?

Драпински нетерпеливо вздохнул.

— Черные дыры. Жизненный цикл тли. Гидролокация у китов… да все на свете.

— И особенно генетика.

Драпински сложил оставшихся мух в другую банку, написал: «Мутанты» — и плотно закрыл ее.

— Кроме того, ее всегда увлекали мотивы поведения. Гейл хотела знать, почему животные и люди ведут себя именно так, а не иначе. Она изучала поведение в классах, поведение учеников с точки зрения биологии. Гейл проделывала эксперименты над целыми классами, а они даже не догадывались об этом. Цель, способ, результат, вывод. И все это на таком сложном объекте, как школьники. Некоторые старшекурсники считали, что это не научный, не лабораторный подход, но Гейл доказала свою правоту. Этот метод она могла применять везде.

— Однако ведь случается, что ученицы влюбляются в своих учителей, — осторожно заметил Ломакс.

Драпински откинул голову назад и издал звук, который Ломакс не сразу признал за смех.

— Гейл не была влюблена в меня, — сказал он.

Наверное, Драпински сам был влюблен в Гейл. Непонятно почему, но учитель покраснел.

— Она снится вам? — спросил Ломакс, вспомнив о Хегарти.

— Да.

— Часто?

— Да. И до своей смерти она часто снилась мне.

— И что она делает в ваших снах?

— Обычно Гейл одета в одно и то же платье. Это все, что я помню.

— Ее настоящее платье?

— Да. Синее. У нее было много платьев синего цвета.

— Она надевала это платье в лабораторию?

— Нет.

— А куда?

— Наверное, в нем я видел Гейл в последний раз. В коридоре, рядом с ее шкафчиком. После уроков. Шло собрание учителей. Научная секция. Глава секции — химик. Обычная история — все средства шли на химию, а биология совсем не принималась в расчет. Я разозлился. Потому и ушел с собрания. А в коридоре увидел Гейл. Она стояла прямо здесь в этом своем синем платье.

— Что она сказала?

— Она смотрела на меня и улыбалась. Наверное, сказала: «Привет» — или что-то вроде того.

— А вы?

— Что-то ответил. Затем замолчал. Не помню, что еще она сказала. И момент для разговора был упущен. Я вышел из здания. Зачем-то хотел успеть домой до прихода жены. Отыграть несколько очков в нашей бесконечной семейной войне. Я почти не вспоминал об этой встрече, пока не стал видеть сны про Гейл, и в них она всегда носила это платье.

— Сейчас вы жалеете, что не остановились тогда и не поговорили с ней?

Драпински делал вид, что готовит что-то на столе, но Ломакс видел, что он просто перекладывает вещи с места на место. Ломакс мог поклясться, что одиннадцать минут давно истекли, а мухи все так же неподвижно лежали на дне банок. Ломакс спросил себя, не должен ли напомнить об этом учителю, но Драпински глубоко задумался над его последним вопросом. Лицо снова стало похоже на сморщенный шарик. Очки скривились.

— Что бы вы сказали ей? — настаивал Ломакс.

— Я сказал бы ей: «Гейл, зачем? Что, черт возьми, происходит?»

Ломакс ждал продолжения, но Драпински, казалось, снова переживал разговор, который так и не состоялся у него с Гейл.

— Что ты делаешь? Скажи мне, ради всего святого!