через друга свое разрешение на то, что эти пьесы, кроме Второй испанской увертюры, могут беспрепятственно исполняться в Петербурге. Однако вплоть до 1852 года они так ни разу больше не звучали.

Друзья, хвалившие его новинки, из лучших побуждений говорили ему:

— Мишель, мы ждем еще новых сочинений. Ты ленишься!

Глинку эти ожидания чрезвычайно расстраивали, усиливая его разочарования в себе. Физическое старение, полнота, болезнь глаз{476} — все это чрезвычайно беспокоило его и рождало неуверенность в своих силах.

Он пытался парировать дружеские замечания:

— Пусть эти господа займут мое место на время, тогда убедятся, что с постоянным нервным расстройством и с тем строгим воззрением на искусство, которое всегда мною руководствовало, нельзя много писать[576].

Первый юбилей

В Варшаве летом 1850 года вокруг Глинки складывается кружок давнишних любимых приятелей — Петр Дубровский, Александр Римский-Корсак, Сергей Соболевский и Николай Павлищев, с которым они издавали «Лирический альбом». Проездом находилась чета Панаевых. Все отмечали, что прежнего задора в Глинке уже не чувствовалось. Панаева вспоминала, что Глинка стал очень полным, лицо было одутловатым и желто-синего цвета. Волосы лежали прямо, а усы и борода, отпущенные в это время, казались тощими и жалкими. Друзья удивлялись, что исчезла прежняя живость в его движениях. Он тяжело дышал. Голос стал глухим[577].

Действительно ли Глинка так плохо выглядел, как вспоминали позже друзья, сейчас сказать трудно. Возможно, они воспринимали его тоже как человека ушедшей эпохи, который вступил в период старости. Но несмотря на внешние изменения, он все так же любил веселиться и вкусно обедать в кругу близких друзей. Сохранилось меню одной из таких встреч, которое сегодня может вызвать удивление обилием приготовленных блюд. Видимо, этим обедом Глинка отмечал 25-летие своей творческой деятельности.

На первое, как гласило меню, — «ласковый и дружеский прием». На второе — суп потафе (Pot-au-feu), один из самых популярных горячих французских блюд. В говяжьем бульоне варилось мясо с овощами и приправами. Потафе подавалось в холодное время года. В камине могли вешать котелок, где всегда кипел бульон и в него добавляли ингредиенты, по мере их съедания. Суп ели вприкуску с пирогом, начиненным вязигой{477}.

Следующее горячее блюдо — каплун, то есть специально откормленный кастрированный петух. Далее следовала солянка из капусты со снетками, то есть мелкими озерными рыбками, родственниками корюшки. Снетки жарились на сковороде. Для тех, кто ожидал очередной смены блюд, предлагалось жаркое из баранины с соусом бешамель. На сладкое — шарлотка из яблок. Во время дружеской беседы предполагались кофе и курение. В качестве горячительных напитков подавались венгерские вина и Порто, то есть портвейн. Значилось в меню и шампанское «Вдова Клико», что придавало встрече особо важный статус.

Привычный ход жизни изменил приезд в Варшаву царского двора в октябре 1850 года. Узнав об этом заранее, Глинка к прибытию императрицы Александры Федоровны сочинил новый романс «Финский залив» на стихи Платона Ободовского, инспектора Екатерининского института{478}. Через посредничество давней знакомой Прасковьи Бартеневой он просил у императрицы разрешения посвятить ей этот романс{479}. Много усилий у него ушло на то, чтобы найти хорошего каллиграфа для переписки своего подношения. Глинка очень старался произвести впечатление и напомнить о себе двору.

Императрица пригласила его на вечер. Готовясь к встрече, маэстро сбрил те тощие усы, вызывавшие недоумение у современников, и бороду. Многие, встретив его во дворце, не узнавали. По залу проходил шепот удивления.

Императрица «самым ласковым образом», как вспоминал он позже, приветствовала:

— Здравствуй, Глинка! Что ты тут делаешь?

Глинка почтительно ответил:

— Я нахожусь в Варшаве по причине климата менее сурового, нежели в Петербурге.

Ее величество изволило ответить:

— Разница небольшая… В любом случае я рада, очень рада тебя видеть.

Глинку посадили за рояль, а рядом расположились великая княгиня Ольга Николаевна, Бартенева и ученицы композитора — девицы Грюнберг. С ними пели великие княгини Ольга Николаевна и Мария Николаевна. Вероятно, во время этой встречи они передали композитору текст, ожидая от него нового романса. Так появился дуэт для двух сопрано «Вы не придете вновь»{480} в двух редакциях — на русском и французском языках. Романс пользовался успехом в царской семье, часто его пели, и Глинка любил его.

Невыносимая легкость

Но такие приятные встречи ощущались им теперь как единичные моменты радости, после которых наступали хандра и меланхолия, усиливающиеся во время наступления холодного времени года. Он убеждает себя, что нужно погрузиться в полное одиночество и бездействие, которые возводятся им в этот период жизни в добродетель. Еще во времена общения с бароном Дельвигом он усвоил романтический идеал «ленивца», человека, ведущего неспешный образ жизни и сознательно отказавшегося от всякой социальной активности. То, что многим казалось бесполезным времяпрепровождением, явилось для многих творцов способом уйти от никчемной траты жизни, от внешней, иллюзорной, поверхностной суеты{481}. Бездействие заменило все отчаянные размышления о дальнейшем смысле жизни и планах на будущее.

24 апреля 1850 года в столице скончалась его любимая сестра Елизавета, тяжело болеющая последнее время. Он пытался утешить ставшим близким другом зятя Флёри: «Счастье появляется на земле только для того, чтоб несчастье стало бы потом еще более полным»[578]. Эту мысль он вывел из опыта собственной жизни. Теперь она определяла его мироощущение. Находясь в расстроенных чувствах, он воспринимал последние три года, проведенные в России, агонией. Он писал как никогда эмоционально: «…но эта вечная зима! Великий Боже, не лучше ли раз и навсегда покончить с этим существованием, чем стенать в агонии, кажущейся вечной тому, кто ее сносит?», «…моя жизнь представляет собой сплетение из утонченных и постоянных пыток»[579].

Всю зиму 1850/51 года он просидел дома (так он часто делал в это время года), изучая энциклопедию «Лексикон естественной истории» в шестидесяти томах, изданной на французском языке. Теперь он жаловался на Варшаву и мечтал уехать туда, где искусства и науки будут снабжать его пищей для ума. В конце зимы 1851 года физическое состояние Глинки становилось хуже. Как он вспоминал, вероятно, это произошло из-за курения, отчасти из-за венгерского вина, «которое сильно бьет на нервы»[580]. Пропал аппетит, местная еда перестала нравиться. Даже дон Педро уже не был столь приятен, как раньше. Отсутствие хорошего образования и горячий испанский нрав делали его не слишком приятным компаньоном в домашней оседлой жизни.

Матушка, пытаясь помочь сыну, срочно отправила к нему своего умелого повара с домашней ветчиной, хорошей гречневой мукой, пастилой и разнообразными вареньями, которые любил Михаил Иванович (особенно малиновое, земляничное и брусничное)[581]. Эти меры возымели положительное действие.