жестокий миг всякого времени. А государь выстоять смог, безо всякой помощи почти будучи, сиротою воспитанный с детских лет, в коем все видели лишь законное и послушное орудие дальнейшего разгула своего. А он не орудием их злобесовой вольницы, панской-ханской, стал, нет! Всё перемыслил в себе, Алексея Адашева и "благовещенского попа" Сильвестра183 убрал, один остался, сам за себя рассуждал, и не устрашился с самого начала, что юн и слаб пока на царстве, как твердили ему и доброхоты, и враги. Доверялся избранным, всем рискуя. А более – себе.

Теперь уж не юн и не слаб был Иоанн. Всё явственно понимал, куда обширнее было его Море-окиян и его остров Буян в нём, и тайные его ножи в боках зверей, намеченных в жертву. Ведь он – человек был, хоть царь. Как часто поминались Федьке те слова Охлябинина… И человеком будучи, оборонялся от животного злобного кровавого умысла всеми, Богом ему данными силами. А они, ближние, были силы той исполнителями. Единственной надёжной опорой. Кроме Бога.

Уходя вослед за государем с его стольниками, Федька придержал за рукав Грязного и наклонился к нему, небывало доверительно подмигнул: – Васька, а хочешь сегодня вечерком славно поразвлечься? Ей-богу, пора б тебе присказок добавить, а то всё про меня одного кукарекаешь. Право, неловко мне. А мы с тобой, считай, уж товарищи.

– Что за каверзу затеваешь? – несколько недоверчиво, но оживлённо отвечал Грязной, обшаривая блаженную и злую усмешку Федькину прищуренными и моргающими, с похмелья вечного, как бы, добродушными глазами.

– Да так, пустяк, посмеяться хочу! Одному скучно. Бери Беспуту, и Воропаева, и … Впрочем, иных сам упрежу. О прочем укажу после вечерни, а то проболтаетесь ещё, всю шутку испортите! – и Федька мягко ощутимо двинул его меж лопаток.

Грязной хмыкнул, воровски огляделся по сторонам, и Воропаева, рынду, с которым сошёлся по части похабных выходок и скоморошества, позвал особым подмигиванием, как только сложит тот с себя белоснежные одежды и секиру с цепями золотыми, и шапку рысью184 высокую, и встретятся они на свободной площади дворца.

– И братца Михея тож прихвати! – крикнул издали уже перед затворяющимися дверьми Федька. Грязной услышал, конечно.

Федька, хохоча раскатисто, юношеским густым голосом, на некоторые вопросительные взоры, придержал веночек васильковый на голове, и поспешно, ладонью нарочито загородясь от них, точно утомившись, ушёл за государевым выходом. Двое младших рынд распахнули и затворили за ними двери государевых покоев. По распорядку, останутся они у дверей до вечерни, а после их сменит особая стража из стрелецкой тысячи.

Теперь Федька ввалился в свои сени, и беззвучно смеялся. Дневной зной на убыль шёл. Звон кузнечиков по околицам усыплял ум и ласкал все чаяния так, как только можно. И он обычно падал спать, когда оставался один на один с Арсением. Сапоги с него снимались и верхние одежды, на пиру непостном обязательные, и жаркое солнце проникало в распахнутые окна, из глубины их ниш. Выпивал Федька чистой прохладной водицы из рук своего стремянного, и отдыхал. Государь у себя ложился тоже, и при нём – кто-то из постельничих всегда.

Час всего продолжался этот отдых. Как только тени кремлёвские длинными углами падать начинали, и прохлада наставала в проветриваемых настежь покоях, исполненных густыми ладанными древесными запахами, духом чистых льняных полотенец, кожаных переплётов книжных, парчи, и – его, Федькиным, особым после расслабленного глубокого сна веянием, приходило время очнуться кравчему. Этот час сна, спокойного и под охраной, был законным.

Проснулся он, обнимая шёлковую подушку. И не сразу оторвался от нежности и душистой прелести гладкой и чистой этой живой силы. Он засыпал и просыпался ещё несколько времени, дремал, как кошки имеют привычку, и стонал тихонько от благости во всём существе. И слюнка текла. Как был он младенцем, стыдился такого. А теперь не стыдился. Вытерся тылом ладони быстро. Вдыхал новый переливчатый шёлк, легко воображая, через какие пути и караванные дворы он прибыл сюда, сквозь сколько городов неведомых разных, и разгадывал дуновения, что чудились тончайшие, новые и незнакомые в том запахе. Между тем, волшебное снадобье с серебряном фиале убыло изрядно, а где ещё раздобыть такое, он и не знал. Надо было разузнать у матушки. Надо бы в персидской или ширазской лавке поспрашивать…

После дневного отдыха шёл за Иоанном, куда звал, и до полуночи уж не имелось минуточки праздной. До соборной молитвы.

Среди утренних или вечерних часов обязательно уделялось, по возможности, время и его науке с Кречетом. Сам государь следил за этим, постоянно выспрашивая, что да как там у него продвигается, чему обучился. Бывало, конечно, что пропускал он раз-другой, будучи занятым сильнее обычного, либо наставник сам отправлял его с урока, не находя в ученике требуемого самочувствия. На Федькино возражение, что ведь в битве выбирать не придётся, и во всяком виде он к бою готов быть должен, Кречет усмехался снисходительно. Пока ещё учение начальное идёт, и тут никак не можно, чтоб вполсилы или внимания положенное выполнять, этак мудрее вовсе не учиться, чем наспех, в неверном духе. Ничего худого не приключится, коли на завтра отложится, но уж тогда пусть явится ученик в бодрости и полном от прочего отрешении. Федька огорчался, что не может с собою совладать, что откажется от него мастер, просил научить и тому, как и усталость, и думы разные навязчивые изгонять на пороге их ученического двора. Всему время своё, отвечал наставник. Как нельзя, пред скалой ставши, сразу до верха взлететь, так и обратно поворотить нельзя, коли на стену влез уже, чтоб не загреметь к подошве обратно, а перехитришь сейчас себя сам, перетрудишь да надорвёшь – верная то назад дорога будет. Так, неразумно от войска оторвавшись, гибнет порой передовой полк в окружении вражеском один, а войско тем ослабляется только, и вскоре уж, бывает, отходить придётся, а не наступать. Наше же учение – для победы.

Это Федька понимал хорошо. И передовой полк свой притормаживал, как мог.

И дороги назад не было, да и не хотелось. Но тихонько выла в нём порой собака какая-то своя, совсем дикая, да только он бил её, чтоб замолчала, или кормил услугами уговоров. Отвяжись, не рви душу мне. Всех прежних наказует государь, от себя удаляет, таковые речи на Москве давно уж. Никому никаких заслуг государь не помнит, а помнит лишь свои обиды на них. И нет того подвига, каким бы можно было неверие царёво это урезонить. Ну и что мне-то! Мне не предавать его! Мне нечего искать лучшего от добра моего. Он – всё для меня, нет тех сокровищ ни здесь, ни на