вчера ещё врагом был Москве смертельным, а сейчас личину смирения надевает. Все мурзы и паши эти постоянно восстававших находили, а почему, казалось! Чего им не доставало? Их-то никто не отрывал от земель исконных, как наших земских, и не слал заново прокорма искать в чужбине засушливой. А тем вечно несогласны были они, что пресек теперь государь им путь на Москву, грабёж им на Волге чинить воспрещает, а честно заставляет работать, и прочим торговать спокойно давать на всём торговом раздолье необъятном, и подати законные в казну вносить.

Ярость на всё чужеродное зло сидела в Федьке накрепко, и с годами вырастала только. На исконных врагов степняков – всего прежде. Не имели которые ни пашен, ни теремов. Ни письмена добрые не вели, казалось, и ничему цену не видели, кроме своего жестокого надругательства над более слабыми да мирными. Ничего не имели, только множество жён, что рожали постоянно новых воинов, взамен в набег ушедших, для того, чтоб не строить и не любить, а – воевать, грабить и гибнуть им. Не было у Федьки большей презрительной ненависти ни к чему, кроме извечных этих кочевников, да рабодержателей турецких проклятых. Сокрушался, что никак нельзя раз и навеки уничтожить безбожный стан этот. И ведь как бы только нехристи, Константинополь победившие, на рабском труде веками подвизались! Султанат турецкий на всём Средиземье обычай свой варварский развёл, с ханством Крымским в союзе; на здешнем окраинном же берегу моря Чёрного, что не доезжая Крыма, на озере там одном, по рассказу множества торговых людей, и беглых полоняников, и государевой волею выкупленных, содержится громадное невольничье торжище, куда христиан, соплеменников русских, тысячами гонят, и там ими же торгуют, как скотом, с турками, венецианцами, испанцами, и всеми прочими, кто себя ныне возвеличивают как государи христианские. А Иоанна притом пред собою умалить хотят, его ж в своих винах виня! Узнавая всё это, понемногу, начал Федька ненавидеть лютым отвращением и западных соседей их. За ту ложь, что жила в них естественно, и глушила столь многое благое… Пока не пускали русичи кровью и болью своей на их земли кочевые орды с юга, всё было хорошо для них. Пока орден псов громили. И пока от "попов", "пап" этих ложнохристовых сильно зависело благо государства Русского, тоже им вольготно.

И он ощущал, что нет на свете иного справедливого для себя царства, кроме Иоаннова, но не того, что есть сейчас, а того, каким задумывает он, к какому привести хочет. Ведь и ворам он руки рубить не правые согласился, но левые, дабы после могли крестным знамением осеняться привычно. А ведь кто об том попросил? Новгородский митрополит, в те давние ещё лета, до Казани ещё. И государь внял, утвердил, хоть в прочем сильно новгородскую митрополию не жаловал. А меж тем, по всей загранице Ливонской, и в земле Аглицкой особенно, вора любого без суда был указ вешать, а ежели вор летами до отрочества не дошёл, хоть бы и полушку хлеба стащил, так руку рубить правую. И нет там дороги, сказывают, вдоль которой не стояло бы виселиц! Бродягу, судьбою по миру побираться посланного (ведь от хорошего житья кто шататься подастся?!) велено там было хватать и вешать тоже, точно разбойника лютого, а за что, отчего зверство такое учинялось?! Немыслимо и вообразить, чтоб на Руси странников или погорельцев, сирот иль убогих, калек перехожих, иль от набега спасавшихся в других местах, точно собак, изловляли и истребляли государевой волею! Напрасно вопил из новых имений своих новый пан, неуёмный Курбский, о том, что глух царь московский к гласу разума и справедливости, что и вовсе уж не христианский он владыка, все свободы попирающий, а чуть ли не пособник самого антихриста на земле. Всем бы этак глухими быть! Сад бы Эдемский расцвёл заново…

Многое что начал видеть Федька, точно густой туман рассеивался, прозревал ко всему вокруг, и как мир устроен на самом деле, уже представлял, в главном.

Поразительно сие было, никак не хотелось мириться с безумием и подлостию, лицемерием вероломным, себялюбивой и слепой гордыней многих и многих, от союзного бытия коих зависела жизнь целого их мира. И верно, всякий себе и семейству своему благополучности и процветания желает, и прежде об своём печётся, и того ради на всё почти готов, ежели силы есть. Почти на всё, да не на всё. Что б батюшке стоило не идти двадцать лет в каждой битве на смерть и головою не отвечать за самовольные свои страстно-дерзкие поступки! А примкнуть бы к тем же Шуйским, Шереметьевым, к Бельскому, или Воторынскому тому же, кто в силе был очевидной и преимуществе перед молодым, доверчивым и неопытным ещё Иоанном… Что ему стоило, никем по чести не ценимому за не слишком высокий, в сравнении с удельными князьями и прочими Рюриковичами, род свой, взять да и не рваться в Литве в посольских битвах словесных, а в Полоцке – в сражении явном, зная, что не хочет половина боярства Ливонской войны этой… Что только и ждут, когда откажутся от Иоанна все воеводы главнейшие, и не станут биться. А лучше – вовсе войско русское положить попусту, чтоб легче было Москву-то взять. А вот не мог он этак! Бросался в коварное бытие битвы со своими замыслами, головою отвечая, но делал, как считал нужным, и – побеждал. Всю славу после делили по местничеству первые воеводы, а он – он знал за собой право быть первым. И сейчас стал им, верно свою сторону выдержав, никому не отдав меча своего, кроме царя Иоанна. А многие, рождением его выше, богатствами куда сильнее, те, что метались, в немилости ныне сделались, всего лишены, а иные и вовсе мертвы… За то ненавидимы, конечно же, Басмановы, а то как же.

Государю мудрому прямо перечить только горделивый и себялюбивый брался, или – глупый. Глупое себялюбие губило всё всегда! О, как это он сейчас видел. За своей самоличной привычной правдою виделась каждому ложная на благо общее надежда. Коли неправ был бы Иоанн, коли один против всех неправедно стоял, верно, тогда бы судьба не берегла до сих пор его.

Примеривал на себя Федька его участь, в те же года, что он сейчас, и раздумывая, чтоб он делал без батюшки, без крепкого верного совета и плеча его, без матушкиного спокойного внимания всецелого, а того вместо злокозни одни вокруг имея, да не со своим поместьем и животом только, а со всею землёю этой, закрывал лицо в бессилии. Бессилие! – Вот самый страшный