30 июля 1920 г. в Белостоке было провозглашено создание Временного революционного комитета Польши или Польревкома (30.07.1910–20.08.1920) в составе Юлиана Мархлевского (председатель), Феликса Дзержинского, Феликса Кона, Эдварда Прухника и поправившегося Иосифа Уншлихта. Данный орган мыслился как прообраз советского польского правительства. Сами его члены часто шутили по этому поводу. Дзержинский забавлял других советских выходцев из Польши, в особенности Карла Радека, своей скромной надеждой на то, что после казни Пилсудского он займет пост министра образования в новой Польше[1012].

15 августа Дзержинский был полон оптимизма. В телеграмме Ленину он сообщает, по сведениям третьей армии, о волнениях в Варшаве, о требовании части населения мирной сдачи Варшавы. В ней же он в конце сообщил Ленину, что на следующий день выезжает в Варшаву[1013]. 16 августа 1920 г. Дзержинский вместе с другими членами Польревкома ночевал в Вышкове, в 50-ти с лишним километрах от Варшавы. Он предполагал, что вот-вот окажется в Варшаве, по направлению к которой утром и выехали на автомобиле Мархлевский, Кон и Дзержинский[1014]. Однако действительность оказалась иной. 17 августа он вынужден был вернуться в Вышков, а затем в Белосток.

«Странные чувства рождаются во мне при приближении к Варшаве… Это опасение, что Варшава сейчас уже не та, какой она была раньше, и что, быть может, встретит нас не так, как мы бы желали. Наша Варшава, терроризированная и сдавленная, молчит, и мы не слышим ее ясного голоса. По-видимому, и наш ЦК не сумел овладеть ни массами, ни политическим положением. Недостает там вождя — Ленина, политика-марксиста…» — писал Дзержинский жене уже из Белостока. Писал, еще надеясь на перелом, на то, что отъезд — лишь небольшая отсрочка[1015]. Как он телеграфировал В. Л. Герсону 17 августа в Москву: «Вернулся временно Белосток»[1016]. Схоже он начинает в этот же день и телеграмму В. И. Ленину: «Вернулись до взятия Варшавы в Белосток»[1017]. Очевидно поэтому, с расчетом на усиление польской работы, он просил в эти дни прислать ему Ганецкого. 19 августа Политбюро рассмотрело этот вопрос и отказало[1018].

Между тем, спустя несколько дней, он вынужден выехать дальше на восток в Минск. Перелома в ходе войны в пользу Красной армии не произошло, отступление войск продолжалось. В город он приезжает 23 августа. Отсюда, 25 августа 1920 г., он вновь пишет жене, уже с явным разочарованием от произошедшей катастрофы под Варшавой: «Опасение, что нас может настигнуть катастрофа, давно уже гнездилось в моей голове, но военные вопросы не были моим делом, и было ясно, что политическое положение требовало риска. Мы делали свое дело и… узнали о всем объеме поражения лишь тогда, когда белые были в 30 верстах от нас, не с запада, а уже с юга. Надо было сохранить полное хладнокровие, чтобы без паники одних эвакуировать, других организовывать для отпора и обеспечения отступления. Кажется, ни одного из белостокских товарищей мы не потеряли»[1019].

Вскоре сюда приезжает сбежавший от врачей Тихомолов. «В Минск мы прибыли 27 августа утром. Феликс Эдмундович был уже там. В тот же день он продлил мне отпускное удостоверение до 1 ноября, а на обороте написал: «Тов. Герсон или Беленький, окажите т. Тихомолову всяческое продовольственное и лечебное содействие» — и проставил дату: «27/VIII–20 г. гор. Минск». Чувствовал я себя очень плохо, и в тот же день вечером по распоряжению Феликса Эдмундовича меня с сопровождающим отправили в Москву»[1020]. Вскоре 2 сентября вечерним поездом туда отправится и Дзержинский. В Москве Дзержинский собирался пробыть только два дня, затем опять выехав на фронт[1021].

Действительно, из Москвы скоро Дзержинский вернулся в Минск и пробыл там еще две недели, работая здесь вместе с Ю. Мархлевским. В основном он занимался местной ЧК и Особым отделом. Работа, правда, его не увлекала. Как он писал жене 12 сентября: «Погода несносная, не могу сказать, что я доволен собой, скорее недоволен, впрочем, это глупое время пройдет»[1022].

Вскоре он возвратился в Москву. Здесь произошла его встреча с известным скульптором Клэр Шеридан, двоюродной сестрой Уинстона Черчилля. По настоянию Ленина Дзержинский должен был ей позировать для скульптурного портрета. Позднее она вспоминала: «Через один-два дня мне сказали, что ко мне зайдет Дзержинский — председатель Чрезвычайной комиссии. Невысокого роста бледный человек в форме вошел и несколько застенчиво посмотрел на меня, затем на мою работу. Я не обратила на него особенного внимания, думая, что это один из случайных посетителей, и ждала, когда он уйдет. Тогда он сказал, что фамилия его Дзержинский. Вид этого скромного, без каких бы то ни было претензий человека глубоко поразил меня… У него было узкое лицо и как бы вылепленный из алебастра нос. Время от времени глубокий кашель сотрясал его тело, и тогда вся кровь приливала к лицу… Мне хотелось поговорить с Дзержинским, но, к несчастью, я могла объясняться с ним только на немецком языке, а мои познания в нем были ограничены. Все-таки я сумела сказать ему, что когда люди сидят так спокойно, как он, это значительно облегчает работу художника.

— Терпению и спокойствию учишься в тюрьме, — ответил Дзержинский.

Я спросила его, сколько времени он провел там.

— Одиннадцать лет, четверть моей жизни, — сказал Дзержинский. Его голос, хотя и спокойный, был глубок, и в нем звучала сила… Тюрьма надломила здоровье этого человека, но дух его остался несломленным. Он жил для России и страдал за Россию… Друзья Дзержинского глубоко и, можно даже сказать, трепетно обожали его…»[1023].