При виде Федьки Мишку захлестнула такая волна радости, что он готов был тут же кинуться ему на шею.

Тихо всхлипнув, он бросил повод, сполз с кобылки в воду и поплыл к берегу.

Избавившись от неудобного седока, чуть было не утопившего ее, кобылка всплыла вверх, словно пробка. И, отфыркиваясь, она поплыла вслед за Мишкой.

Лошадь под Федькой нетерпеливо заржала. В ответ с курьи донеслось сдержанное ржание кобылки.

– Ты пошто долго ходишь за лошадь? – встретил Федька вопросом Мишку. – Тебя отец ждет, ждет! Тебя нет! Он меня посылал, – заговорил он возбужденным голосом, коверкая русские слова, что, как приметил Мишка, было признаком его волнения. – Я в стане был. Там сказали мне – давно уехал. Как уехал?! Я не встретил! Погнал вниз! Моя лошадь твой лошадь узнал. Зачем в воду полез? Сам плаваешь – зачем лошадь топил?..

– Да не я, я не сам, это она! – оправдываясь, виноватым голосом выпалил Мишка, не замечая, что, коверкая слова, непроизвольно подражает Федьке.

– Ладно, садись! Едем. Нас ждут, – успокоился Федька.

Мишка вскочил на спину кобылки. Они ударили пятками по бокам лошадок и пустили их по кошенине вдоль курьи.

– Федька, а Садагай был взаправду?!

– Нет, это сказка! Яшка еще не то наговорит!

– Почему сказка?

– Сочиняет он все! Не было Садагая! – уверенным голосом крикнул Федька. – Китайцы здесь жили! А Садагая не было!

– Откуда знаешь? – обиженно протянул Мишка.

Он верил всему этому. Еще его бабка, покойница, рассказывая ему сказки, начинала очередную обычной приговоркой: «Было это давным-давно. Жил тогда один мужичонка…», и Мишка сразу живо представлял себе того мужичка. Такого маленького, чем-то похожего на Яшку. Только русского. И верил, что все, о чем рассказывала бабка, когда-то было. Пусть давным-давно, но было. Верил он и Яшке. А тут на тебе! Какой-то несмышлныш говорит, что ничего не было. Что все это выдумки. Для забавы по вечерам после тяжелой работы. Что Яшка, когда наестся и ляжет у костра, только и делает, что весь вечер лежит и треплется.

– Не было Садагая! И коня не было! Камень это был! Большой, с неба упал!

– Ну-у! Ты выдумал почище Яшки!

– Ничего не выдумал! Я книжку читал. Там про такие камни написано. Метеоритами называют!

– Про метеориты и я знаю! Про Тунгусский читал. Там он тайгу спалил. А здесь стоит!..

– Наш маленький был. Он упал и ямку сделал. Туда вода с реки зашла. Земля дрожала. А люди со страху подумали – конь упал. Больше коня-то они ничего не видели. Конь самым большим был, а медведь самым сильным!..

Стояла жаркая покосная пора. Мальчишки скакали на лошадях вверх по реке и не подозревали, какая разная судьба ждет их самих, всех родных и знакомых, и этот край.

* * *

С тех пор прошло много лет.

Через семь лет после того покосного сезона умер дед Степан. Его жена, бабка Катерина, пережила его на три года. Эти последние три года она зимой часто приходила из Курьи лечиться в больницу и останавливалась у Пыреевых.

Яшка прожил и того меньше. Той же зимой он пропал. Возвращаясь пьяным домой в Чувашку, он не дошел до улуса, уснул в снегу посреди реки и замерз. Его замело снегом. Его искали, но не нашли. Весной же, когда тронулся лед, его, должно быть, куда-то унесло, так как на одной из льдин, далеко ниже по реке, нашли его шапку.

Пыреевы еще два лета подряд косили сено на том же острове. Затем, как обычно, последовали наделы в других местах.

Улус Курья снесли. На его месте выросли корпуса угольного карьера. Остров превратили в огромный отвал пустой породы. Затем его пересекла железная дорога. Она прошла и по тому месту, где когда-то Мишка скакал на кобылке вдоль курьи. И под эту дорогу, теперь уже навсегда, ушла могила Соловко. Исчезли и скалы. Там прошла автострада. То, что не смогла сделать за многие столетия река, за несколько лет сделали люди. Сопки, с которых медведь сбросил Соловко, срыли огромные экскаваторы. И на их месте теперь зияет гигантская яма карьера, который не смогла бы себе представить никакая фантазия таежного сказочника. Ежедневно из этого карьера выползает свыше сотни вагонов груженных углем, как будто земля непрерывно изрыгает накопленное за миллионы лет.

Мечта Мишки стать копновозом не сбылась. Не стал он и охотником. Он закончил школу, затем летное училище. Он стал летать бортмехаником на самолетах полярной авиации. Высоты он больше не боится.

Необычно сложилась судьба Федьки. После школы он поступил в институт, стал металлургом, как когда-то его предки, абинцы, прозванные русскими первопроходцами «кузнецкими татарами» за их мастерство выплавлять металл и делать из него различные изделия. Несколько лет он работал в Новокузнецке. Затем он уехал в Египет. Анвар Садат, выпроводив из страны всех советских специалистов, выдворил в том числе и металлурга Федора Сербигешева. После этого он работал несколько лет в Индии. Эти поездки Федьки были только началом его странствий по миру.

У Кирилла умер дед. И вроде бы что тут такого необычного? Сколько их, дедов-то, умирает. Да вот этот дед был его, Кирилла.

Дед умер тихо, никого не беспокоя, и не удивил своей смертью. Все уже давно свыклись с мыслью, что он должен умереть – очередь была за ним, стар был, до девяноста дожил; его сын уже состарился, а он все жил; крепкий был дед, костистый, сухой, высокий ростом. А вот после него род стал мельчать.

«Бабка, наверное, в этом виновата», – думал иногда в молодости дед, не то с сожалением, не то с неприязнью поглядывая на мелковатых сыновей, а затем таких же внуков.

А затем, постарев, и думать перестал – все равно ему стало.

Бабка же, нарожав ему девятерых, и все хилых, троих из которых сразу же бог забрал, не задержалась и сама. Тоже как-то незаметно, и еще нестарая, умерла.

Давно это было. Кирилла не было тогда еще на свете. С тех пор в их роду никто не умирал. И вот сейчас умер дед. В бытность Кирилла это была первая смерть в их роду. И это было непривычно, даже странно. До сих пор он как-то не задумывался, что и его близкие, родственники тоже смертны.

Для Кирилла эта смерть деда была внезапной. Она ломала что-то устоявшееся, вносила какие-то неудобства. Нужно было куда-то ехать, что-то делать. И в первый момент от мысли, что надо ехать и хоронить родственника, которого он ни разу не видел и о котором почти никогда не вспоминал, Кириллу стало как-то не по себе. Однако он понимал, что ехать надо, так как это был родственник. Не поехать на похороны он не мог еще и по иной причине: знал своих родственников, знал, что будут попрекать этим. И в то же время ему ужасно хотелось посмотреть на деда, хотя бы уже на мертвого, так как это была последняя возможность. К живому деду он не собрался бы, не поехал, нашел бы какую-нибудь причину. Сейчас же все сошлось вместе – дед, смерть, родственники. К тому же смерть деда волновала, наверное, как и любая смерть. Это было для него ново и, пожалуй, даже не столько волновала, как внесла в его жизнь какую-то тревогу. Он почувствовал впервые неуютность жизни, не понимая, от чего это, однако ясно отдавая себе отчет, что только не от смерти деда. Просто смерть деда что-то сдвинула в душе у него, что-то застоявшееся, как будто открылся старый, заржавевший замок – со скрипом, со скрежетом, но открылся и что-то выпустил наружу. И это что-то беспокоило, показало сторону жизни, о которой он никогда задумывался, но она существовала сама по себе и теперь напомнила о себе.