Я снова впиваюсь в прелую землю и закрываю глаза. Подо мхом черепа и кости, на которых уже почти нет ни кожи, ни одежды. Я не вижу их… но они смеются беззубыми раззявленными ртами.

«Думаешь, ты ― не мы?»

«Белый дикарь».

«Трус, ничтожный заморыш и отброс».

«Ты продался своему богу, подобию бога, и подставил ему щеку…»

«…как он велел…»

«…как он велел!»

«Кто ты теперь, кто, где тебе быть, где?»

Пальцы сводит, ломаются ногти. Я стискиваю зубы и запрокидываю голову к небу, только бы заглушить этот гогот. Они правы. Правы, что клянут меня, правы, что припоминают мой самый большой самообман. Я не белый. Никогда не буду белым. И даже не заслуживаю права звать домом их дом.

…Там, на холме, священник-католик следил за суетливым тушением огня. Он, одетый в черное, с таким же тугим воротником, как у Нэйта, сложил ладони у груди, но губы были недвижны. Само его присутствие, сама надменная поза кричала: «Ищете того, кто сделал это? Слепцы!». Но ведь шериф, человек с оружием, грешник, никогда не скажет такого слуге Господа. Не бросит обвинение тому, чьи прихожане ― трое самых верных людей. Тем более, нет такого права у краснокожего шерифа. У дикаря.

– Здесь никто не упокоился, патер. ― Я произнес это, тихо приблизившись, когда пламя уже сдалось. ― Ни единой души. Все обошлось.

– Но ведь всем нужна молитва, ― отозвался священник, еще довольно молодой, лишь с проседью на висках, и блекло улыбнулся. ― Во всяком случае, тем, кто наделен душой.

– Разве не все мы наделены ею?

– Люди, мой друг. ― Он глянул на силуэт судна, по которому двигались фигурки, потом, особенно остро, ― на остов башни Великого. ― У демонов, к примеру, ее нет. И у тех, кто водит с ними дружбу. Впрочем, это вам должен был рассказать ваш пастырь.

И, развернувшись, он пошел прочь. Чтобы спустя несколько часов появиться снова, рядом с телом того, в чью лавку ночью явились летучие чудовища. Чтобы глядеть на меня и задавать раз за разом вопросы: «Кто воздаст за кровь?» и «Кто повинен в ней?». Я мог лишь слушать, давать пустые обещания, а потом… сбежать сюда. Чтобы метаться зверем, и кричать в пустоту, и упасть, и не подниматься, пока не уймется тошнота, не схлынет желание: в омут, прямо сейчас, на самое дно. Однажды я нашел здесь силы и ответы, но ныне ― только муки и застрявшее в горле «За что?». И черепа из-под земли откликаются смехом: «Ты сам это выбрал, сам, забыл?»

И под сенью леса, коленопреклоненный и захлебывающийся, я вспоминаю.

…Моя мать, Маленькая Серая Белка, вырезала игрушки ― зверей, которые казались живыми. Этим она славилась, но порой, найдя понравившуюся деревяшку, садилась совсем за другое, за человечьи силуэты: мужчину, распятого на кресте, и женщину, покрывшую волосы платком и качающую младенца. Она носила их в город. И их охотно обменивали.

– Кто это? ― спросил я, увидев фигурки впервые, в давнюю холодную весну у реки.

– Белые боги, ― отозвалась мать. ― Видишь? ― Она показала на крошечный, еще безликий сверток у женщины на руках. ― Знаешь, что ждет малыша на середине пути?

Я покачал головой. Она странно, бледно улыбнулась и указала теперь на крест.

– Он станет воином? ― спросил я. Распятье не ужаснуло меня, но восхитило, в фигуре мужчины я чувствовал какую-то силу. ― Великим воином и попадет в плен к врагам?

– Он станет,― в голосе была грусть, и ласка, и что-то, чего я не понимал, ― спасителем.

– Но не тем, чью судьбу стоит повторять. Спасенные им предадут его.

Последнее бросил Злое Сердце, проходивший мимо с несколькими связками трав и зачем-то остановившийся. Черные глаза встретились с глазами матери, и та быстро потупилась, занавесилась густыми волосами. Я же глянул на шамана в упор и удержал за подол.

– Почему? Откуда тебе знать?

Он уставился на мою руку: я не смел касаться священного одеяния, расшитого перьями. Казалось, он ударит; таких, как я, не воспрещалось призывать к должному почтению. Но Злое Сердце только усмехнулся, освободил ткань из пальцев и ― душа ухнула от ужаса в пятки ― потрепал меня по волосам широкой, жесткой, пропахшей золой и снадобьями ладонью.

– Таков закон жизни: рано или поздно чужой среди чужих становится врагом, сколько бы ни спасал прежде. И лишь у немногих следующий виток пути ― воскрешение; большинство просто уходят, долго и мучительно, порой в них вбивают гвозди. Не ходи к чужим, мальчик. Никто ведь не помешает им распять тебя.

– Мэчитехьо! ― в голосе матери зазвенел вдруг гнев. ― Не смей пугать его!

Рассмеявшись, шаман удобнее перехватил травы и пошел прочь. Его черные волосы и вышитая красными нитями одежда развевались, ветер пел в пустотах черепа, украшающего голову. Весеннее солнце тускнело на лезвии каменного ножа ― того, которым, по слухам, Злое Сердце отнимал время убитых зверей и забирал себе. Я поглядел вслед и отвернулся; что-то заставило тряхнуть головой, сбросить касание, добродушное, но будто ядовитое.

– Не задавай ему вопросов. ― Дрожащей рукой мать стесала кусочек дерева, лицо младенца вышло болезненной гримасой. ― Никогда не задавай вопросов колдуну, слышишь? И не подходи к нему! Он многое знает, но знания те ― к беде.

И я послушался, хотя Мэчитехьо ― не колдун, а шаман ― и не мог причинить мне вред. Послушался, потому что был маленьким трусом, а человек этот порой странно на меня смотрел, сидя у костра. Но жестокие мудрые слова пустили корни в памяти и вспыхнули сейчас. «Таков закон жизни» ― и этому последнему закону отец меня не научил. Пощадил, веря: переломит, да только не переломил. Я ― враг. Но мое спасение не среди смеющихся черепов, а там, куда по следам страха и гнева крадется пламя. Там же, где и моя смерть.

Нужно только решиться, подняться. Ведь больше никто не подаст мне руки.

Но я поднимусь. И я знаю, чей голос вернет мне меня.

Чужие доспехи ― пластины чешуи, нашитые на плотную ткань, ― тяжелее, чем показались впервые. Тогда я пересекла в них лес, и спаслась от сковывающей траву ледяной волны, и даже забралась на мангуста. Но я не представляла, каково носить их часами, и бежать, хотя они тянут вниз, и тем более ― драться. Ведь чешуя, весящая не меньше десяти фунтов, ― ничто без оружия, такого изящного с виду, с искусно черненной рукоятью… и такого неподъемного. Но я привыкла. Удивительно: мне не понадобилось много времени. Оровиллской недели, умноженной на ход времени в Зеленом мире, хватило; теперь я без труда поднимаю меч. Меч моей Джейн.