А наставник моей Джейн улыбается, хотя глаза как всегда пусты.

– Ты многому научилась, Эмма.

И он склоняет передо мной голову. Я не только отразила его удар, не только не пропустила подсечку, но и атаковала сама. По щеке Меткого Выстрела стекает темная кровь.

– Нет. ― Борюсь с желанием протянуть ему платок, вспоминаю, что нынешнее одеяние даже без кармана для платка. ― Вряд ли…

– Это было правдой, уже когда ты решилась, Эмма.

Он вытирает лицо кончиками пальцев. Я опускаю глаза.

– Что ж. Мне пора. Одежду я сегодня заберу с собой, Вайю.

– Почему?..

– Время приближается. Не спрашивай более ничего.

Наставник Джейн ― мой наставник ― кивает. И мы идем прочь.

…Я вернулась сюда наутро после того, как дала вечно живому и вечно мертвому неосторожное согласие. Я проплакала всю ночь, то представляя, как мучительно нас с доктором убьют в Лощине, то воображая оскверненное тело Джейн. Я все время вспоминала: самого Эйриша не будет с нами, не будет никого. Надежда на воскрешение зыбка, светоч боится, что волшебство одной раны не сработает, и потому скрывает помыслы от всех, кто мог бы нас сопроводить. Это не было важным, когда вести доктора к Саркофагу предстояло Джейн ― сильной и смелой. Но Джейн нет, есть только я. Я и человек, способный спасти тех, кем дорожила моя бедная сестра. Его жизнь бесценна. Я должна защитить и его, и себя.

Поэтому в то утро я вновь, преодолевая ужас, склонилась над водой. Шепнула Зеленой Леди: «Я вернулась», а на Той Стороне отчаянно шагнула под душную лесную сень. Я боялась встретить людей Мэчитехьо или вовсе его самого, но мне повезло: я наткнулась на старушку с «луковой» прической, ту, что носит на запястье лоскут платья Джейн. Я попросила: «Приведи Вайю. Это очень важно. Никому ничего не говори, молю». Я положилась на то, что старость мудра и бережет тайны, доверилась слепо, но не зря. Вайю пришел. И я сказала ему:

– Научи меня драться.

– Тебе никогда не занять место сестры. ― Это он почти прошептал. Ему тяжело было даже смотреть на меня, я понимала, ведь он видел другую. «Вы разные» ― читалось на лице. Привычно. Слишком привычно, чтобы ранить.

– Я знаю. Я и не хочу. Но если вы поможете мне, ― сделаете то, чего не успела она.

Жалкий обломок правды, но я не опустила глаз, и он кивнул. Отныне я приходила каждый день. Надевала одежду Джейн. Брала меч. Вайю уводил меня на укромную и удобную для стремительных перемещений лесную поляну, и мы бились. Обо всем знала лишь воля Омута, которой я сказала, что готовлюсь к решающему бою. Я постоянно боялась ее вопросов, но она не задавала их. Она вообще казалась странной, даже более странной, чем впервые: грезила наяву.

Грезит она и теперь, стоя посреди озера и глядя в пустоту. Вода тихо плещет об ее обнаженные груди; плавающие рядом кувшинки неотличимы от кувшинок в волосах.

– Не больна ли она? ― спрашиваю тихо.

– Все мы ныне немного больны, Жан… ― Вайю осекается. Всплескивается сладкий запах орхидей. Никогда еще цветы не пахли для меня так больно. ― Вот видишь? Все больны.

Никто здесь по-прежнему не знает о гибели сестры, а кто знает, ― так и не попрощались с ней. Я иду чуть впереди; Вайю не видит моего лица, зато видит спину, которую я стараюсь держать, ― и ему довольно для секундной иллюзии. Когда я оборачиваюсь, он утомленно проводит рукой по векам.

– Прости, Эмма.

– Простите и вы, ― отзываюсь, вымучивая улыбку. ― Скоро я вернусь в последний раз. И… спасибо за все.

Ежась от холода, я шагаю в воду. Зеленая Леди все так же глядит в одну точку.

– Элилейя!

– Эмма. ― Вайю сжимает мою ладонь. Он замер у кромки. ― Скажи, зачем тебе… вам… это нужно? Этот меч, этот доспех, этот…

– …мир?

Он осекается. Я слабо улыбаюсь; в этот раз получается проще. Я верю себе, хотя привкус моей веры ― горечь слез.

– Всякий мир заслуживает спасения, Вайю. Так учит мой Бог, но это знают и многие безбожники. А мир, любимый кем-то, заслуживает его вдвойне.

– Эмма, Эмма… ― Он вздыхает. Я впервые замечаю: один из цветков в его волосах начинает увядать, да и другие стали не так свежи. ― Порой мне кажется, нас уже не спасти.

Зеленая Леди наконец видит меня, плавно скользит навстречу. Я оборачиваюсь в последний раз и мягко освобождаю руку.

– Ты ошибаешься. Поверь.

Элилейя тянет меня вперед. Мир вращается, меркнет; последним пропадает зеленое облачное небо. Я прихожу в себя уже на своей стороне, меж Двух Озер, распростертая на листве. Глаза слепит теплое солнце, пробивающееся меж дубовых крон и еловых лап.

Как всегда после то ли полета, то ли падения, сердце учащенно стучит, сжимается зверьком, не верящим, что улизнул от кошки. Успокаиваю его, прижав ладонь к груди и смежив веки, лишь через минуту поднимаюсь. Хрустит ветка. Впрочем, скорее всего, я слышу то, чего нет. Даже рейнджеры больше не рыщут по лесу; я никого тут не встречала в последние дни.

Я совсем сухая, чужая вода не существует здесь. Но чужой доспех и меч со мной, тяжелые и настоящие. Чешуя как приросла; дико, но мне не хочется менять ее на свежее платье, спрятанное в развалинах индейского жилища. Впрочем, выбора нет: в городе неспокойно, позавчера «чудовищные звери» убили хозяина оружейной лавки. Люди слишком напуганы странностями, чтобы еще одной странностью стала я. Добропорядочная христианка Эмма Бернфилд, бродящая в одеянии рыцаря. Умершего рыцаря из не самой доброй, не самой светлой сказки.

Оружию лучше быть под рукой ― так я решила, потому что понятия не имею, когда начну путь. Помня о спонтанных появлениях светоча, и о засаде, куда попала впервые, и о настороженности рейнджеров, времени для переодевания будут крупицы. Случиться может что угодно. Когда все решится, когда все призрачное, чего я боюсь, обретет плоть, я шагну в озеро уже как Джейн. Жанна. И, возможно, умру так же, как она. А возможно…

Возможно и худшее: я обреку себя на ад. Это неизбежно, если погублю доктора, если подведу Эйриша, Кьори, Вайю ― всех, кого сестра пыталась спасти. И неизбежно, если кое-что найдет лазейку из измученного сердца. Семена бросили давно, ― когда прозвучало одно проклятое имя. Я отринула их, потому что была слабее, чем ныне, но помыслы не погибли. Они еще во мне, их не изгнать даже пастору. Впрочем, Ларсену я бы и не открылась. Он слишком косо, слишком зло глядит в последнее время, будто я уже совершила какой-то грех.

…Я вспоминаю героинь классицизма ― разноликих трагедий, где спорят чувства и долг. Яростная Эмилия, и коварная Гермиона, и отважная Ифигения не многим были старше меня, но одни бесстрашно приняли удар кинжала, другие нанесли сами. Они искали не только самопожертвования; некоторые искали мести. А… я?