Злое Сердце убил мою сестру, ― верит Кьори. Смертельно ранив, оставил погибать. Она страдала. Чувствовала каждую ускользающую секунду. Видела каждую родительскую слезу. Я не могу забыть этого, что-то, прорастающее во мне, что-то, политое слезами, говорит: «Убей», просит: «Отомсти», шепчет: «Не отдавай месть рыжему мертвецу». Я закрываю глаза. Молюсь. Воскрешаю в памяти облик индейского вождя: вороний череп, окровавленную руку, упавшее в траву выдранное сердце. «Что я против него?» ― просыпается трусливый разум, и чудовище замолкает. Ему нечего ответить. Было, пока я не научилась держать меч и не вспомнила, что револьвер Джейн все еще в ее ящике. Барабан полон.

Ныне… я еще жива, я еще здесь. На мне платье цвета гнилой черники, потому что, ненадолго забыв о трауре, я вновь в него облачилась. Это не траур по Джейн. Он по мне самой.

Скоро меня не будет. По крайней мере, той, которую все знали.

***

Доктор прав: к любому страху ты привыкаешь. Я приняла осознание грядущего пути, и возможную смерть, и свою душу, оскверненную гневом. Я приняла все, я готова. Осталось единственное. Единственный.

Сэм в тюрьме. Даже не будь страшной правды, ничто не убедило бы меня в его виновности. Не верят и родители: в отличие от большинства, мы видели раны Джейн, слышали ее последние слова, разделили последние минуты. Но удивительно… наши доводы ― ничто для Оровилла, требующего крови. Соседи и городская верхушка, не говоря о низах, ― тех, кто, живя в грязи, не верит безоговорочно даже праведникам, ― убеждены, что мы просто помутились рассудком, отрицаем очевидное, глухи к тому, что знает перепуганный город. Но город ничего не знает, ничего. А рассудком помутился сам Сэм, теперь в этом нет сомнений.

Безумие таилось уже в злом бессмысленном поцелуе, в пелене слез и горечи слов, сказанных и услышанных. Мне было больно… но боль затмил ужас. С Сэмом случилось что-то; что-то измучило его настолько, что он предпочел позор, решетку, гибель. И я не уверена, что это не связано как-то с нами. Все сейчас кажется мне даже не переплетенным ― спутавшимся, слипшимся от крови. Я разучилась мыслить ясно и знаю одно: я хочу увидеть Сэма. Попрощаться. Умру ли я вскоре, или повесят его, или случится и то, и другое… у него, убиенного невинно, будет право на рай, у меня ― едва ли.

…Я спешиваюсь, привязываю лошадь, осторожно толкаю дверь участка. Под деревянным навесом никого, и это настораживает: обычно тут курят, или играют в карты, или торопливо чем-нибудь перекусывают отдыхающие между патрулями рейнджеры. Но терраса пуста, пуста вся улица. Погруженная в мысли, я и не заметила этого, а теперь гулкая, пронзительная солнечная тишина несет тревогу. Я глубоко вздыхаю и шагаю вперед.

– Есть здесь кто-нибудь?..

Есть. Винсент за рабочим столом читает письмо. Он все такой же неопрятный и помятый, как в последние дни, и мне не нравится, что он вздрагивает, еще не поняв, кто пришел. Обычно он иначе встречает посетителей, многих заранее, вслепую узнает по шагам.

– Мисс Эмма? ― Он поднимает воспаленные глаза с явным облегчением. ― Слава Богу. Мне уже казалось, еще кто-то пришел винить нас в том, как скверно мы стали работать.

Он часто зовет меня «мисс Эмма», так и не привык просто обращаться по имени. Как никогда хочу напомнить, сколь близки мы ― он, Джейн и я ― были в детстве, хочу зацепиться за что-то светлое, утешить немного и себя, и его. Но времени нет. Я не уверена, что оно есть и на формальную вежливость. И все же… Винсент мне не чужой, а возможно, его я тоже вижу в последний раз. И, подходя, я тепло улыбаюсь своему неродному краснокожему кузену.

– Это лишь я. Здравствуй, как ты? Где остальные?

– В церкви. ― Он все так же изнуренно глядит снизу вверх. ― В церквях, каждый в своей. Священники города, даже китайская община39, как сговорились: созвали прихожан, еще недавно так звонили колокола и так кричали служки… Будут молиться. Об избавлении от чудовищ и очищении города. Неужели ты не слышала?

– Я была далеко.

Слишком далеко. Усмешка Винсента становится кривой и стирается вовсе.

– Вряд ли Ларсен поддался общему порыву, если и поддался, я не пойду. Я… ― он медлит, ― опасаюсь оставлять участок. Андерсен один сейчас. Я даже не решился посадить рядом поджигателей, запер в дальних камерах, но и оттуда они иногда кричат проклятья.

– Боже…

А ведь он прав: пока одни будут молиться, другие спалят тюрьму, и никто не помешает. «Веселой весталке», горевшей недавно, просто повезло, у нее пострадали лишь крыша и часть палубы. Животные сразу подняли такой шум, что перебудили труппу, и пожар потушили без потерь. Я знаю, кто помог всем спастись, у этого кого-то обгорела часть лица и волос. От башни Великого остались угольки, я сама видела, когда почернелый театр уходил по реке. Его чинят, чтобы скорее убраться еще дальше. На церковном собрании преподобный осудил поджог, высказался и шериф, собрав толпу на главной площади. Слова первого, может, и утихомирили часть нашей общины, но не помешали трусливым возгласам других священников. Слова второго неожиданно не поддержал мэр: мялся, отводил глаза, бормотал: «Поймите, нужно же расследовать, больше расследовать…». В тревожном молчании похоронили торговца оружием, ― на горле его виднелись следы волчьих зубов. В таком же молчании разошлись. А сегодня ― когда откуда-то просочились слухи о похищении тела Джейн, ― стало совсем плохо.

– Винсент, я… хочу увидеть Сэмюеля, ― произношу после промедления, и он без удивления кивает. ― Пожалуйста. Я ненадолго. Я не верю в его вину, я…

– Знаю, ― тихо прерывает он. ― Ты никогда не была слепой.

Он кладет письмо, которое все время мял в пальцах, на стол. Я не могу разобрать мелкий почерк, но легко читаю размашистую подпись ― «Дж. Андерсен». Редфолл перехватывает взгляд и все так же глухо сообщает:

– Его отец скоро привезет хорошего адвоката и пару пинкертонов40. ― Лицо мрачнеет сильнее, хотя мне не казалось это возможным. ― Не стану возражать. Мэр прав в одном: нужно расследовать, а я в тупике. Люди злы и напуганы, время дорого. Мне бы продержаться, сберечь хотя бы жизни этого юноши, своих парней…

– …и свою собственную. ― Я тяжело сглатываю. ― Джейн бы этого хотела. Мы тоже.

Он благодарно, но блекло кивает и поднимается на ноги.