Два Мойкиных кореша сидели наособицу от остальных, и на ихлицах тревожное ожидание мешалось с откровенным животным страхом.

– Я и сам не рад, братва, затевать этот разговор, –пробежав взглядом по собравшимся в угольном сарае, Мойка виновато развел руки встороны. – Но кто ж я был бы, узнав и промолчав про нехорошие странности.

– Проскальзывай увертюры, ботай по главной теме, –сказал Володя Ростовский.

– Можно и по главной, – легко согласился Мойка. Ирасстегнул ворот телогрейки. – Что бы вы сказали, уважаемые люди, когда бузнали, что пахан наш состоял в комсомоле и то скрыл от короновавших егозаконников и до сего дня скрывает от всех нас?..

Мойка снова обвел взглядом собрание, жадно ловя выражениялиц – видимо, очень хотел увидеть в чужих глазах поддержку, праведный гнев,солидарность с обвинением. Но вряд ли он разглядел что-то иное, кромеусталости. Только вот с Марселем он, понятно, избегал встречаться взглядом.

– Так и это не все, что выяснилось, – голос Мойки вродебы уже был и не так тверд, как минутой ранее. – Вы будете сильноудивляться, когда узнаете, кто его в комсомол принимал, – Мойка выдержалнебольшую драматическую паузу. – А принимал его в комсомол не кто-нибудь,а доподлинно наш нынешний Кум, который начинал свой легавый путь аккурат скомсомольской линии. Вот так, уважаемые...

И даже эта предъява не произвела эффекта разорвавшейсябомбы, на что, видимо, очень рассчитывал Мойка. Никто не кричал: «Долой такогопахана!», никто не размахивал заточкой, не порывался вырвать кадык запятнавшемусвою воровскую биографию Марселю. Люди сидели неподвижно, с непроницаемымиусталыми лицами. Ну никому, абсолютно никому неохота было сейчас вникать в этутуфту с комсомолом. Однако закон есть закон, а слова уже сказаны – слова,обвиняющие в нарушении этого самого закона. Потому как биография коронованноговора должна быть чистой и безупречной, аки слеза младенца, и уж точнонезапятнанной всякими там активистскими выходками типа членства в комсе.

Стало быть, обратного хода нет. И потому вникать все равнопридется.

– Ты, Мойка, на кого ботало раззявил! Ты на всех на насботало раззявил, сучара! – с угольной кучи скатился, обрушивая за собойантрацитово отблескивающие черные куски угля, блатной в драной кепке.

– Заткнись, Кочерыга! – вяло, едва разлепив губы,произнес Володя Ростовский. Но внушительно, видать, произнес – Кочерыга вмигзаткнулся, да и другие не порывались вставить слово. – Зубами лязгать покаприказа не дадено. Не на партсобрании, чтобы с места орать. – Он чиркнулспичкой, раскурил потухшую папиросу. – Слушаем тебя дальше, Мойка.

– Может, теперь Марсель нам чего скажет? – спросилМойка. – Пусть ответит.

– Э-э нет, милок, – покачал головой ВолодяРостовский. – Так не пойдет. И ты, – он вытянул зажатую в пальцахсгоревшую спичку в направлении Мойки, – это прекрасно знаешь. На чтоМарсель должен ответ держать? На твои пустые прогоны? Так ведь и я могу взять ипогнать на... – Володя обернулся. – Да вот хотя бы на Барсука. Я могувзять вот и прогнать, что он... ну скажем, японский шпион, а блатным всю жизньприкидывался, и раз так, пусть его теперь переводят к политическим. (Барсук, даи некоторые другие, разулыбались.) И чего, Барсук должен рвать рубаху, битьсебя в грудь, кричать, что, дескать, «падлой буду, не шпион я!»? Не-ет, тысперва слова свои весомо подкрепи, а уж потом требуй оправданок. Короче, давайстарайся, Мойка, иначе... нехорошо выйдет.

Ясно, что Мойка ждал подобных слов после своих «теперьпослушаем Марселя». Не мог не ждать. Как могло быть по-другому! А чего дуругнал, в общем-то, понятно – посмотреть, кто на кого взглядом зыркнет, какаямысль у кого на лбу отразится, может, кто чего брякнет не подумавши.

Как бы выразился какой-нибудь профессор, Мойка вознамерилсяпрокачать аудиторию, выявить ее настроение. Недаром косил глазом по сторонам.Только вот с Марселем по-прежнему взглядами не пересекался.

А Марсель сидел – само спокойствие. Покуривал, усмехался.

– Да это завсегда, – пожал плечами Мойка. – Могуповедать, откуда что надуло, отнять у людей время, история-то не короткая.Выплыло все, в общем-то, случайно...

* * *

...Кубик закрыл за собой дверь вошебойки – погрелся, хлебнулкипятку и покатился дальше по лагерю разносить по баракам вести.

Обсуждение последней новости, то бишь воровского толковища,затухло само собой. Все, чего можно было сказать по этому поводу, сказали. А очем балакать дальше, когда неизвестно толком – что, да почему, да в чемпричина?

В вошебойке на некоторое время повисло задумчивое молчание,каждый копался в своих мыслях.

Нарушил молчание Голуб.

– Мне тут вот чего пришло в голову, – он тоже отхлебнулкипятку. – А ведь ничего за две с лихвой тыщи лет так и не поменялось. Нуровным счетом ничего...

– Ты о чем это? – Юзек удивленнно повернул к немуголову.

– Да обо всем, – слова эти Голуб сопроводил тяжкимвздохом. – Об устройстве жизни, о людях. Вот мы тут развлекались,разыгрывая древних римлян... И что? Да то, что их жизнь устроена... ну понятно,если отбросить всю мишуру – мечи, галеры, колизеи с патрициями, – аухватить за самую за середку, за главное... Так вот, их жизнь устроена в точностикак наша сегодняшняя. Вот смотри! Правит всегда небольшая верхушка, кучкаизбранных. Там она звалась сенатом, у нас – ЦК партии. Имеется свой правящийкласс. У них представители того класса обзывались патриции, у нас партийные.Даже звучит похоже. Имеется свой класс угнетенных: у них рабы, у нас рабочие изеки. Рабы и рабочие – опять же, заметь, даже слова почти не изменились с техсамых древнеримских пор. Имеются верные псы, защитнички строя: у них легионеры,у нас НКВД. Интеллигентская прослойка имеется, куда же без нее: там они налютнях играли и цезаря славословили, у нас книжки толстые кропают и снимаюткина про депутатов Балтики и взятие Сталиным Берлина. А надо всем обязательностоит самый главный. У них цезарь, у нас сами знаете кто. И варвары свои у насесть – «классовые враги», «буржуи всех стран». Прошли тысячи лет, понастроиливсего, потом поразрушали, потом опять понастроили, через Средневековье прошли,через монголо-татар, через петров первых, герценых и декабристов, открытиявсякие сделали, наизобретали. Железные дороги протянули, телефон придумали ипрочую дрянь. Ученые, поэты всякие жили-умирали. Выяснили, суки, что землякруглая. Христос, понимаешь, ходил проповедовал про любовь к ближнему, про тоБиблию написали, церквей понастроили повсюду. И чего в результате?

Голуб начал сворачивать самокрутку, но порвал газетныйклочок, смял его в сердцах и отбросил к стене.

– А ничего в результате. Человек как существо стоит наместе, ничуть не развивается, лишь исторические одежки меняет. Вон ты лагерьвозьми. Ровно та же ерунда: те же патриции – блатные, те же трудовые резервы –«мужики», та же грызня за власть – только не в здании сената посередь Рима, а вугольном сарае на толковище. А суть все одна и та же. По кругу ходим. В коготам римские сенаторы всей кодлой перья засадили, в Цезаря? Ну да, «и ты, Брут»,все такое-перетакое... Вот поглядите, и у нас когда-нибудь зарежут местногоцезаря, как барана...