Зашуршала газетная бумага, полетела в снег.

– Выпей, – Комсомолец протянул Спартаку бутылку водки.

Спартак машинально приложился к горлышку. Сорокаградуснаяжидкость вливалась, как дистиллированная вода – ни вкуса, ни крепости нечувствовалось. Утерев губы рукавом, он отдал бутылку Комсомольцу. Так,передавая друг другу, молча допили до конца. Бутылка полетела в сугроб инавсегда исчезла в глубоком снегу.

Оба стояли и смотрели на спящее подо льдом озеро.

Комсомолец произнес, не поворачиваясь:

– Своим объяснишь так. Доктора накачали лекарствами иотправили восвояси. Сказали напоследок: «Нечего койки нам занимать, когдатяжелых некуда положить. Вот когда вновь помирать станешь, тогда вновь ивозьмем тебя на лечение».

Спартак присел, набрал в ладони снега, растер им лицо.Сплюнул.

– Вот ответь мне. Когда еще выдастся спросить... – онговорил, глядя в никуда. – Ну ладно, у меня еще остался в жизни смысл. Найтижену. Быть с ней. Меня ломает, корежит, иногда невмоготу, иногда хочется совсем разом покончить... Но мысль о жене вытягивает меня из этих омутов наповерхность. А тебя? Чем ты держишься? Инстинктом самосохранения, о которомдоктор Рожков говорил? И главное, ради чего, ради кого ты держишься?

Как до этого Спартак долго не мог говорить, так не могсейчас молчать.

– Помнишь... дело было сразу после моего возвращения сФинской... ты расписывал Владе прекрасный дворец, который мы все строим, нопока-де леса еще не убраны, строительный хлам валяется повсюду и все в такомроде? Ты сейчас по-прежнему чувствуешь, что строишь какой-то там дворец? Вотсреди всего этого? – Спартак обвел рукой безмолвные просторы. –Вместе с твоим осатаневшим от голода контингентом? Ну ладно... Пусть мы что-тостроим и вносим лепту... А жить мы когда будем? Вот моя мать прожила жизнь... Ичто она увидела перед собой в последний миг? Уж никак не своды прекрасногодворца, а... потолок лагерной больнички... – Спартак сплюнул наснег. – Когда я буду жить с женой, когда мы детей рожать будем? Черезпятнадцать лет? Когда я останусь без зубов, без легких и вообще без здоровья?Или когда мне намотают новый срок? И что ты собираешься делать дальше? Все тоже самое? Жрать водку и ждать перевода в теплые края? Закручивая гайки, сажая вкарцер, расстреливая...

У Комсомольца вдруг вырвался нервный короткий смешок.

– А вот тут ты напраслину возводишь. Неделю назад, прознавпро бузу в лагере, приезжали... вышестоящие начальнички. Орали на нас с Хозяином,что мы миндальничаем с врагами, которые тут у нас совсем распоясались,чувствуют себя как на воровской малине. Грозились нас самих пустить по этапу,если не наведем порядок... любыми средствами.

Они разговаривали, не поворачивая друг к другу голов.

– Ты не ответил на вопрос, – сказал Спартак.

– На какой? Ты закидал меня вопросами.

– На главный. Как ты собираешься жить дальше?

– Тебя отчего-то моя жизнь волнует больше своей.

– Тебе не кажется, что не стоит разделять мою и твою жизнь?И сидим мы оба... Причем в одном лагере. Вот так вот взять и сбежать отсюда тытоже не можешь. Да и некуда тебе бежать, не к кому. Я бесправный зек, а тывроде человек при власти – но мы оба сидим.

– Судя по твоей напористости, ты сам хочешь предложить мнеответ. Или я не прав?

– А своего ответа у тебя нет?

– Своего у меня нет.

– Собственно, чем это не ответ...

Спартак присел на корточки, лизнул снег.

– У нас с тобой здесь нет ничего, здесь ничего не осталось.Ниче-го... Возрази мне.

Комсомолец не возразил, лишь неопределенно пожал плечами.

– Здесь другой жизни у тебя не будет, – в третий разСпартак сделал упор на слове «здесь».

И Комсомолец среагировал на это:

– А там? Если есть здесь, должно быть и там, правильно? Гдеэто твое там?

– А ты еще не догадался? «Там» – это в другой стране, –Спартак снова выпрямился. – Вот выслушай меня не перебивая. Давай не будемговорить высоких слов, таких как «измена» и «предательство». Я не предавалРодину все четыре года войны, на моем счету фрицев не меньше, чем у любого изнаших фронтовиков. А то и больше. Я тоже приближал эту победу. Это и мояпобеда, между прочим! И где я теперь? А моя мать, в чем она виновата передРодиной? Так что кто кого предает – это еще вопрос.

Комсомолец достал папиросы. Угостил Спартака, закурил сам.Спросил:

– А мне все это зачем? Тебе – понятно...

– Начать все сначала. Попробовать... и просто жить. Неусмирять и ужесточать меры, а жить. Может быть, и не получится. Может быть, тамтебе будет еще хуже. Не исключено и такое, совсем не исключено. Может быть,потом ты пожалеешь о своем выборе. Но ты никогда не узнаешь доподлинно, непопробовав. Вот здесь у тебя все ясно, а там может быть и так и так, и дажетак, как ты сам себе не представляешь, но хотя бы что-то новое, – Спартакрасточительно выбросил папиросу, едва сделав пару затяжек. – Ты же могволей случая родиться и в другой стране... Где полно круассанов и пахнет кофе.Вот и представь себе, что это твое новое рождение. Представь себе, что ты ужепрожил одну жизнь, умер и рождаешься заново. В другом месте, под другимименем...

– Умереть, говоришь, и заново родиться. Хм, ну-ну... Что яуже почти умер – это почти верно... – сказал Комсомолец.

Он замолчал. Молча докурил. Спартак не торопил его. То, чтоеще предстояло сказать, зависело от того, захочет ли Комсомолец продолжать этотразговор. Если не захочет... что ж, тогда нет смысла посвящать.

– В последнее время я на каждом шагу себя спрашиваю: «Комунужны такие лагеря?» Зачем? Какая в них польза? Для той же страны, для народа? –очень тихо, как будто признавался в постыдной привычке, сказалКомсомолец. – Блатные... да, им тут самое место. Бандеровцы, лесныебратья, дезертиры – понятно. А остальные, которых половина, если не больше? ВотПрофессор, например. Зачем они все здесь, зачем я их стерегу, бью, ломаю? Я непонимаю. Неужели нельзя перевоспитывать по-другому!.. От Голуба или кого-то ещеты, наверное, слышал о мужике, который колол дрова для кухни?

– Да, – сказал Спартак. – Слышал. Знаю, что теперьмужик уже дрова не колет.

– И не должен был колоть! Он вообще не должен был появитьсяв лагере! Ну, спер он что-то там по мелочи. Ну, выпороть прилюдно, вычитать иззарплаты, заставить отработать в выходные и праздники, да хоть привязать надень к позорному столбу. Но зачем закатывать его на десятку! Я вообще не долженбыл его встретить в этой жизни! Я не должен был брать еще и этот грех надушу... Безобидный бестолковый мужичок, которого раз в жизни попутал бес... Далюбого из нас раз в жизни да путает бес. Знаешь, я посмотрел его дело... У негожена в деревне, двое детей. В том же колхозе его можно было запугать так, чтобон остаток жизни просидел мышью под метлой. Теперь та баба вдова, дети сироты,а я убивец... Которого тоже, если исполнять закон скрупулезно, можно брать и сажать.Ну, за это меня, конечно, не посадят... – Комсомолец зло сплюнул. –Посадят за другое. За что закатали того же Голуба? Придет новый, начнется...перетряска, и пойду я греметь кандалами по этапу. А то и раньше пойду... –Кум коротко хохотнул. – Скажем, за мягкотелость и бесхребетность поотношению к врагам народа или за слишком тесные контакты с заключенными, необусловленные интересами службы... О венгре тебе тоже, понятно, рассказали?