Результаты подобных коммерческих преобразований, конечно, в первую очередь носили экономический характер, но начали сказываться и на международных отношениях. Гиперпроизводительность американских фабрик и фермерских хозяйств вызывала у многих страх, что даже огромный внутренний рынок США в скором времени будет неспособен переварить весь поток производимых товаров и заставит влиятельные заинтересованные группы (фермеров Среднего Запада и питсбургских сталепромышленников) надавить на правительство, чтобы то помогло открыть или, по крайней мере, сохранить уже открытые внешние рынки. Призыв держать «дверь в Китай открытой», а также широкая заинтересованность в становлении Соединенных Штатов доминирующей экономической силой в Латинской Америке — лишь два примера стремления страны расширить свою долю в мировой торговле{486}. В период с 1860 по 1914 год Соединенные Штаты в семь раз увеличили объем своего экспорта (с $334 млн. до $2,365 млрд.), при этом из-за введенных тарифных барьеров для защиты собственного внутреннего рынка импорт увеличился лишь в пять раз (с $356 млн. до $1,896 млрд.). Столкнувшись с лавиной дешевых американских продуктов, представители континентального европейского аграрного сектора стали активно выступать за увеличение существующих таможенных тарифов. Великобританию, которая уже принесла в жертву своих хлебопашцев в угоду принципам свободной торговли, встревожило наводнение рынка американскими машинами, чугуном и сталью. В то время как журналист У. Т. Стед высокопарно писал об «американизации мира» (название его книги 1902 года), кайзер Вильгельм и другие европейские лидеры задумывались над необходимостью объединения усилий против торгующего «не по правилам» американского колосса{487}.

Возможно, еще более дестабилизирующим, хотя и менее явным было влияние Соединенных Штатов на мировую финансовую систему и денежные потоки. Поскольку у США был огромный профицит торгового баланса с Европой, дефицит последней приходилось ликвидировать за счет перетока капиталов, которые создавали огромный поток прямых европейских инвестиций в американскую промышленность, инфраструктуру и сферу услуг (к 1914 году он достиг уровня примерно в $7 млрд.). Хотя часть этого «золотого потока» с Запада и возвращалась в Европу в виде дохода на вложенный капитал и американских платежей за такие услуги, как перевозки и страхование, утечка денег имела более чем значительные масштабы и постоянно росла. Усугубляла это обстоятельство активно проводимая американским казначейством политика накопления (а затем исключительно сохранения) почти одной трети мировых запасов золота. Кроме того, хотя Соединенные Штаты к тому времени и стали неотъемлемой частью общей глобальной системы торговли, обладая дефицитом баланса со странами — поставщиками сырья и огромным профицитом с Европой, их собственная финансовая структура была еще достаточно слаборазвитой. Например, большую часть своих внешнеторговых операций США проводили в фунтах стерлингов, и Лондон выступал по отношению к золоту как кредитор последней инстанции. Не имея центрального банка, способного управлять финансовыми рынками в условиях огромных сезонных перемещений средств между Нью-Йорком и степными штатами района прерий, зависящими исключительно от урожайности зерновых и изменчивости климата, при наличии спекулянтов, способных разрушить не только внутреннюю денежную систему, но и завалить Лондон своими требованиями о выплате золотом, Соединенные Штаты задолго до начала Первой мировой войны уже стали большими, но непредсказуемыми «мехами», разжигающими, но порой и значительно охлаждающими мировую систему торговли. Банковская паника 1907 года (вызванная попыткой спекулянтов скупить на рынке акции United Copper Company), перекинувшаяся на Лондон, Амстердам и Гамбург, — лишь один из примеров воздействия США на экономику других великих держав еще до начала Первой мировой войны{488}.

Подобный рост американского промышленного могущества и активное развитие внешней торговли неизбежно сопровождали более напористая внешняя политика и риторика Weltpolitik в американском варианте{489}. К притязаниям на особое место среди других народов, ставившим США в проводимой внешней политике выше Старого Света, примешивались социал-дарвинизм и расовые идеи, а также стремление влиятельных промышленных и аграрных групп завладеть зарубежными рынками сбыта. Традиционная, и всегда преувеличенная, обеспокоенность за подрыв доктрины Монро сопровождалась призывами к Соединенным Штатам исполнить по другую сторону Тихого океана свое «предначертание судьбы»[44]. И хотя США продолжали игнорировать какие-либо альянсы, многие влиятельные группы внутри подталкивали государство к проведению более активной внешней политики, как это было при администрации МакКинли и (особенно) Теодора Рузвельта. За конфликтом с Великобританией по поводу венесуэльских границ в 1895 году, оправданным с точки зрения доктрины Монро, три года спустя последовала гораздо более драматичная война с Испанией за Кубу. Претензии Вашингтона на единоличный контроль над каналом на Панамском перешейке (вместо более ранних договоренностей с Великобританией о равноправном управлении), пересмотр границ Аляски, несмотря на протесты Канады, и приведение в боевую готовность своего военного флота в Карибском море в 1902–1903 годах в ответ на действия Германии против Венесуэлы — все это свидетельства стремления США иметь в Западном полушарии неоспоримые права. При этом американская администрация демонстрировала готовность оказать как дипломатическое давление, так и военное вмешательство в латиноамериканских страны (Никарагуа, Гаити, Мексика, Доминиканская республика), если их поведение не согласовывалось с нормами Соединенных Штатов.

Но действительно новой особенностью американской внешней политики в этот период было вмешательство страны в события, происходящие за пределами Западного полушария. Участие США в Берлинской конференции по Западной Африке (1884–1885) сбило всех с толку: после помпезных речей американской делегации в поддержку свободной торговли и политики открытых дверей Белый дом так и не ратифицировал соответствующий договор. Уже позднее, в 1892 году, газета New York Gerald призывала к упразднению Государственного департамента, так как он, по сути, практически не занимался вопросами внешней политики{490}. Война с Испанией в 1898 году все изменила, не только позволив США занять определенные позиции в западной части Тихоокеанского региона (на Филиппинах) и, таким образом, стать азиатским колониальным государством, но и повысив политический рейтинг тех, кто одобрял эту агрессивную политику. Предложенная уже на следующий год госсекретарем Дж. Хэем доктрина «открытых дверей» была первым признаком стремления Соединенных Штатов получить определенное влияние в Китае, как и отправка 2,5 тыс. солдат в армию Альянса в 1900 году для восстановления порядка в Китае. Рузвельт продемонстрировал еще большую готовность участвовать в большой политике (grosse Politik), выступив посредником на переговорах, положивших конец Русско-японской войне, настояв на участии США в конференции 1906 года по Марокко и пытаясь договориться с Японией и другими ведущими государствами о поддержке проводимой американцами политики «открытых дверей» в Китае{491}. Ученые позднее расценивали все это по преимуществу не как примеры трезвого расчета в отстаивании важных для страны интересов в мировых масштабах, а как отражение незрелости ее внешней политики, этноцентрической наивности и желания произвести впечатление как дома, так и за границей, что в итоге могло осложнить проведение Соединенными Штатами «прагматичной» внешней политики в будущем{492}. Даже если и так, американцы вряд ли были единственными, кто вел себя подобным образом в эпоху империалистической помпезности и националистических настроений.