Проблема этих военных планов заключалась не только в том, что, как оказалось впоследствии, они были выстроены по типу домино и падение первого обрушило все остальное. Важнее то, что вероятность коалиционной войны, причем затяжного характера, была намного выше, чем, скажем, в 1859 или 1870 году, хотя мало кто из современников это осознавал. Печально известное заблуждение о том, что война, начавшаяся в июле-августе 1914 года, должна будет «завершиться уже к Рождеству», обычно объяснялось неучтенным в прогнозах фактом, что скорострельная артиллерия и пулеметы сделают невозможным ведение маневренной войны и загонят войска в траншеи, откуда их не так легко выбить; а дальнейшее использование длительных артиллерийских обстрелов и масштабных наступлений пехоты не давало решения, так как пушечные снаряды просто перепахивали землю и предупреждали противника о направлении будущей атаки{513}. Подобная же ситуация складывалась и на флоте: адмиралтейства европейских государств недооценивали требования грядущей войны, готовясь к решающим прямым столкновениям флотилий и не учитывая должным образом географию Северного моря и Средиземноморья, а также новые виды вооружения (мины, торпеды, подлодки), которые на практике затрудняли проведение традиционных операций{514}. Поэтому и на море, и на суше чисто технически достижение молниеносной победы было практически невозможно.

Все это, конечно, так, но ситуацию следует рассматривать в контексте системы союзов как таковой{515}. В конце концов, если бы остальные великие державы, сохранив нейтралитет, позволили русским атаковать Австро-Венгрию, а немцам повторить свой поход на Францию 1870 года, то перспективы победы (пусть немного отсроченной) оказались бы бесспорными. Но существование коалиций означало, что, даже если одна из воюющих сторон была разгромлена в ходе кампании или обнаруживала нехватку необходимых ресурсов для продолжения войны, она не выходила из противостояния, так как всецело полагалась на помощь союзников. Забегая немного вперед, отметим, что едва ли Франция смогла бы вести войну после губительной для нее «бойни Нивеля» и последующих мятежей 1917 года, Италия — избежать полного краха после поражения в битве при Капоретто (1917), а Австро-Венгерская империя — продолжить сопротивление после чудовищных потерь армии в 1916 году (или даже после поражений в Галиции и Сербии в 1914 году), если бы каждая из них не получила своевременную поддержку от союзников. Таким образом, система союзов сама по себе фактически гарантировала, что война не закончится слишком быстро, а значит, победа в этой затяжной дуэли, как и в больших коалиционных войнах XVIII столетия, будет на стороне союза, который наилучшим образом сочетает в себе как военные (и на суше, и на море), так и финансовые, промышленные и технологические ресурсы.

Прежде чем рассматривать Первую мировую войну в свете глобальной стратегии двух коалиций и имеющихся у них военных и промышленных ресурсов, было бы полезно вспомнить положение каждой из великих держав в международной системе образца 1914 года. Соединенные Штаты играли роль наблюдателя, даже несмотря на то, что ее тесные коммерческие и финансовые связи с Великобританией и Францией не позволяли реализовать призыв Вильсона оставаться «нейтральными как в мыслях, так и на деле»{516}. Япония по-своему интерпретировала условия Англо-японского союза и захватила германские владения в Китае и в центральной части Тихоокеанского региона. Ни это, ни исполнение ее флотом обязанностей военного эскорта не играло решающей роли, но для Антанты, безусловно, было намного лучше иметь Страну восходящего солнца в качества друга, а не врага. В свою очередь, Италия в 1914 году пошла по пути сохранения нейтралитета, и ввиду военной и социально-экономической слабости для нее было бы весьма мудро придерживаться этой политики: ее решение 1915 года присоединиться к войне против Союза центральных держав стало ударом для Австро-Венгрии, но трудно сказать, насколько значительной была для Великобритании, Франции и России выгода, на которую надеялись их дипломаты{517}. Точно так же сложно утверждать, кто извлек большую выгоду из решения турок встать в этой войне на сторону Берлина в ноябре 1914 года. Да, это привело к блокированию пролива, что затруднило экспорт зерна и импорт оружия в Россию, но к 1915 году было трудно вообще куда-либо транспортировать российскую пшеницу, а на западе отсутствовал запас боеприпасов. С другой стороны, решение Турции открыло Ближний Восток для расширения французского и (особенно) британского имперского влияния, но оно же отвлекло империалистов в Индии и Уайтхолле от полной концентрации на происходящем на западном фронте{518}.

Действительно критическим было положение у государств «большой пятерки» в Европе. На этом этапе было бы неправильно рассматривать Австро-Венгрию отдельно от Германии, поскольку, даже если цели Вены часто и отличались от берлинских, она могла выбирать между миром и войной и, вероятно, остаться квазинезависимой великой державой только с благоволения своего могущественного союзника{519}. Союз Австро-Венгрии и Германии выглядел достаточно грозным. Их регулярные части значительно уступали по численности французским и русским, но у них была эффективная система внутреннего обеспечения, поэтому они могли быстро провести масштабную мобилизацию и увеличить свою мощь. Как видно из табл. 22, они также обладали значительным превосходством в промышленном и технологическом плане перед Франко-российским союзом.

Совершенно противоположным было положение Франции и России. Между ними находилось пол-Европы, и им было как минимум трудно скоординировать свои военные стратегии. И пока они уповали на свое значительное численное превосходство в начале войны, мудрые немцы практически нивелировали его, оперативно призвав в действующую армию хорошо обученных резервистов. Это превосходство подорвали также безуспешные наступления французов и русских осенью 1914 года. Победа теперь была на стороне не того, кто быстрее, а того, кто сильнее, но результаты сравнения промышленных показателей выглядели неутешительно. Если бы французам и русским пришлось в одиночку противостоять Союзу центральных держав на всем протяжении этой затяжной войны, с трудом верится, что они смогли бы выйти из нее победителями.

Но факт остается фактом: безусловно, решение германского правительства нанести превентивный удар по Франции через Бельгию развязало руки британским сторонникам интервенции{520}. Было ли это сделано во имя традиционного «баланса сил» или ради защиты «бедной маленькой Бельгии», но решение Великобритании объявить Германии войну имело очень важное значение, хотя малочисленная британская регулярная армия вряд ли могла серьезно повлиять на расклад сил, по крайней мере пока не стала сформированной на основе массового призыва силой на континентальных рубежах. Но так как война обнаруживала все признаки затяжного конфликта, то в этом плане преимущества британцев были весьма весомыми. Королевский военно-морской флот мог нейтрализовать германские корабли и организовать блокаду участников Союза центральных держав, что, безусловно, не поставило бы их на колени, но лишило бы доступа к ресурсам за пределами континентальной Европы. С другой стороны, это гарантировало свободный доступ к ресурсам всем членам антигерманского блока (пока позднее этому не стали мешать подлодки противника), и ценность этого преимущества возрастала оттого, что Великобритания являлась богатой страной с обширными торговыми связями по всему миру и огромными зарубежными инвестициями, часть которых можно было быстро превратить в наличные деньги и оплатить необходимые покупки в долларовой зоне. В плане внешней политики благодаря этим зарубежным связям британское решение о вмешательстве в конфликт повлияло на действия Японии на Дальнем Востоке, на объявление Италией о своем нейтралитете (а позднее и присоединении к войне на стороне антигерманского блока) и на общую благожелательную позицию Соединенных Штатов. И, что вполне естественно, более активную военную поддержку оказали британские доминионы и Индия, оперативно направившие свои войска в колониальные владения Германской империи, а затем и на борьбу против Турции.