Социальные последствия такой ситуации также оказываются фактором влияния при любой оценке могущества России. Профессор Гроссман отмечает, что «чрезвычайно быстрый рост промышленности, скорее всего, был связан с большой медлительностью — и даже значительными разворотами — в других секторах экономики, особенно в сельском хозяйстве и личном потреблении; и он, если можно так сказать, опережал темпы модернизации общества»{461}. На самом деле это очень обманчивая фраза. По факту экономически крайне отсталую страну проталкивала в новую эпоху политическая власть, одержимая потребностью «добиться и удержать статус европейской великой державы»{462}. Хотя, конечно, мы можем обнаружить широкую предпринимательскую деятельность, не имевшую внешних стимуляторов, но все же мощным толчком к модернизации стала необходимость в удовлетворении растущих потребностей, связанных с военными нуждами и инициированных государством: строительство железных дорог, выплавка чугуна и стали, производство вооружения и т. д. Но для масштабного импорта продукции иностранных производителей и выплаты процентов по огромному внешнему долгу российскому государству необходимо было гарантировать устойчивый рост экспорта сельскохозяйственной продукции (особенно пшеницы) даже в период большого голода, например в 1891 году. Вместе с тем медленное увеличение объемов сельскохозяйственного производства на протяжении долгого времени не способствовало повышению уровня жизни полунищего и полуголодного крестьянства. По этой же причине государству, чтобы иметь возможность активно тратить деньги на проведение индустриализации и финансировать военные расходы, приходилось постоянно поднимать уже и так достаточно высокие (в основном косвенные) налоги и сборы и сдерживать рост сектора личного потребления. Пользуясь известным выражением экономических историков, царское правительство было обеспечено за счет «принудительных» сбережений своего бесправного населения. В итоге мы имеем потрясающий воображение факт: «к 1913 году житель России со своих доходов в среднем отчислял в пользу государства на текущие военные нужды на 50% больше, чем житель Великобритании, несмотря на то что доходы первого в сравнении с его британским современником составляли лишь 27%»{463}.

Легко было представить социальные последствия такого нездорового сочетания аграрной отсталости, индустриализации и чудовищно высоких военных расходов. В 1913 году российское правительство потратило на армию 970 млн. рублей, тогда как на здоровье и образование своих верноподданных всего 154 млн. По существовавшему административному устройству у губернских органов власти не было таких налоговых полномочий, как у их коллег в США или Великобритании, что не позволяло как-либо корректировать эту общую политику на местах. В быстрорастущих городах рабочим приходилось мириться с ужасными жилищными условиями, отсутствием канализации, высокими арендными ставками и вредными условиями работы. Наблюдался фантастически высокий уровень пьянства, которое было единственным способом на короткое время сбежать от жестокой реальности. Уровень смертности был самым высоким в Европе. Эти условия, а также жестокие порядки на заводах и фабриках и отсутствие каких-либо существенных изменений, повышающих уровень жизни, формировали негативное отношение к существующей государственной системе, в свою очередь ставшее идеальной почвой для расцвета разного рода популистов, большевиков, анархо-синдикалистов, радикалов — для всех, кто (несмотря на цензуру) выступал за коренные изменения в стране. После эпохальных волнений 1905 года революционные настроения на некоторое время утихли, но за последние три года перед Первой мировой войной (1912–1914) количество массовых протестов, арестов и убийств достигло угрожающего уровня{464}. Но все эти брожения в обществе бледнели на фоне проблемы, державшей в напряжении всех российских правителей, начиная с Екатерины Великой и заканчивая существующим режимом, а именно «крестьянского вопроса». Плохие урожаи и рост цен на фоне высоких арендных ставок и ужасных условий труда приводили к массовым крестьянским бунтам. Историк Норман Стоун отмечает:

Но самым бурным был 1902 год. Войска для усмирения крестьян использовали в 365 случаях. В 1903 году для наведения порядка внутри государства использовалась армия, намного превосходившая по своей численности победоносную армию 1812 года… «Проблемными» были 68 из 75 районов Центрального Черноземья, где были уничтожены 54 поместья. Хуже всего дела обстояли в Саратове{465}.

Когда же министр внутренних дел Столыпин попытался снизить градус недовольства, начав ликвидировать после 1908 года крестьянские общины, это вызвало новые волнения как в деревнях, которые стремились сохранить свою общинную систему, так и среди недавно ставших независимыми фермеров, которые быстро обанкротились. В итоге «в январе 1909 года потребовалось привлечь войска в 13507 случаях неповиновения, а всего за год — в 114108 случаях. К 1913 году было произведено 100000 арестов за “нападения на представителей государственной власти”»{466}. Все это, безусловно, не вызывало особенного энтузиазма у армии, занятой также усмирением представителей обиженных этнических меньшинств — поляков, финнов, грузин, латышей, эстонцев, армян, пытавшихся сохранить те немногие уступки в плане тотальной русификации, которые они получили от власти в период ослабления режима в 1905–1906 годах{467}. Последующие военные поражения еще раз докажут стремление этих групп уйти из-под власти Москвы. И хотя у нас нет точных данных, но представляется несомненным, что значительная часть из двух миллионов россиян, женившихся в августе 1914 года, чтобы избежать призыва в армию, приходилась на представителей нацменьшинств.

Одним словом, то, что Россия еще до 1914 года в социополитическом отношении представляла собой «пороховую бочку», виделось не только в перспективе будущей большевистской революции; очередные неурожаи, снижение уровня жизни фабричных рабочих или, возможно, большая война с высокой степенью вероятности могли привести к крупным восстаниям. Здесь следует подчеркнуть, что именно «с высокой степенью вероятности», поскольку, несмотря на недовольства, во многих регионах все же сохранялась лояльность к царю и стране, росли националистические настроения, ширился пан-славянизм и укреплялась ненависть к иностранцам. Действительно, в 1914 году, как и в 1904-м, многие безответственные публицисты и придворные льстецы утверждали, что режим не может позволить себе уклоняться от участия в решении глобальных вопросов мировой политики. Если бы дело дошло до войны, то, убеждали они, нация стала бы драться до победного конца{468}.