Вообще, что касается похищений, то ее «товарищество» впервые пошло на это. Киднеппинга – детских похищений – на счету ТОО еще не было. Было кое-что другое, приносящее хороший доход, но не похищения. И в будущем с детьми связываться не стоит – слишком хлопотно и много ударов по живому. А ведь она – человек. Такой же, как и все. Поэтому…

Она достала из сумочки список, в котором стояло пять детских фамилий. Пятеро детей, чьих богатых отцов она знала. Знала близко – так же, как и Белозерцева. Костик Белозерцев шел в этом списке первым.

Помедлив немного – душа все-таки отозвалась тихим усталым протестом на то, что она собираясь сделать, – Полина Евгеньевна разорвала листок на четыре части, достала спички – плоский гостиничный коробок, взятый где-то в отеле за границей, чиркнула спичкой, подожгла бумагу и, подержав ее немного в пальцах, бросила в хрустальную пепельницу, стоявшую на приставном столике. Проследила за тем, чтобы кусочки бумаги сгорели дотла.

Костик находился сейчас на второй квартире Полины Евгеньевны. Первую ее квартиру – на Садовом кольце, около Таганки, Белозерцев хорошо знал и бывал в ней – так уж получилось, что она, когда ей было плохо, впустила Белозерцева туда, а потом выгонять было уже поздно, вот Белозерцев и наведывался беспрепятственно к «Вике», вторая квартира находилась на тихой тенистой улице Медведева, где на зеленых лужайках внутри дворов росли ромашки и пахло липовым цветом, уже совершенно исчезнувшим в Москве, квартира эта имела хорошие подходы: из нее все просматривалось, на скамейке у входа всегда дежурили добровольные «собаки» – кривобокие, одышливые и очень злые старушенции во главе с бабой Фрузой, готовой любому человеку переломать своим костылем ноги – кроме красивой Полины; третью квартиру она купила совсем недавно, еще не успела ни отремонтировать ее, ни обставить толком, хотя место там – лучше не придумаешь, Полина собиралась в будущем переселиться туда, в один из старых сретенских переулков.

Лицо у нее сделалось далеким, мечтательным, строгие серые глаза посветлели: ей, как некой романтической девчонке, всегда хотелось чего-то очень хорошего, хотелось мечтать. Она сваливалась в мечты, в воспоминания, словно в яблоневый дым, Полине там легко дышалось, от светлых мыслей чище становилась голова, но потом требовалось усилие, чтобы вернуться в явь. А явь, она – как одурь, в ней все плохо пахло. По лицу Полины проползла протестующая тень – она услышала тихое движение в двери, выкрикнула, не поднимая головы:

– Я занята! Никого сейчас не принимаю.

Но тихое шевеление в двери продолжалось и после выкрика, и тогда Полина, капризно скосив губы, подняла голову, глаза у нее посветлели еще больше, расширились, и она невольно привстала в кресле: к ее столу стремительно шли трое людей в одинаково серых, явно купленных в одном магазине, безликих костюмах. И вот ведь как – лица у них тоже были одинаковые, все они походили на озабоченных сбором членских взносов комсомольских работников десятилетней давности.

Она все поняла и сделала движение к окну, в тот же миг один из вошедших стремительно перекрыл ей дорогу. У Полины горько дернулся рот, она остановилась, спросила тихо, словно бы на что-то еще надеясь:

– Вы кто?

– Полина Евгеньевна Остапова? – довольно деликатно осведомился один из незваных гостей, тот, который шел в середине.

– Да, – помедлив, ответила она, потерла пальцами горячий левый висок – что-то там потяжелело, и вообще внутри все потяжелело, в сердце, в легких, в горле – она почувствовала себя плохо.

– Вы арестованы, – старший группы протянул ей бумажку, – вот ордер! – Потом достал из кармана темные стальные наручники и скомандовал жестким неприятным голосом: – Руки!

– Руки? Зачем руки? – побледнев так, что на лице сквозь кожу проступили жилки, все стало видно, будто на анатомическом муляже, по которому студенты учат строение человеческого тела, поспешно спрятала руки назад, за спину.

– Руки! – вновь жестко, глядя на нее невидящими, словно бы отлитыми из металла, глазами, потребовал старший группы.

– А без этого нельзя? – мученически сморщившись, спросила Полина, повела головой в сторону наручников. Она чувствовала, что сдает, внутри происходит разрушительная работа, все ломается, через два часа она будет совсем иным человеком – старым, сломленным, некрасивым.

– Без этого нельзя, – сказал ей старший, хотя мог вполне обойтись без наручников, но он не любил «новых русских», к которым причислял и эту красивую женщину, тосковал о былом и жаждал расправы, – пусть хоть вот так, мелко и примитивно, но все-таки это была расправа, сведение счетов с теми, кто бросил страну в современную давильню, в первобытный капитализм, в жуткую муть, напичканную «сникерсами» и «херши-колой», сделал нищими тех, кто еще вчера считались вполне обеспеченными людьми.

– Вы знаете, я здесь работаю… Меня увидят подчиненные, – жалким дрожащим голосом пролепетала Полина, почувствовала, как по щекам ее покатились крупные горячие слезы.

– Об этом раньше надо было думать.

– Я прошу вас…

– Руки!

Она поняла – никакие уговоры не помогут ей, придется пройти сквозь строй своих сотрудников в наручниках, это добило ее, ноги у Полины сделались чужими, неслушающимися, она, не удержавшись, застонала: еще не хватало, чтобы ее с отказавшими ногами волокли по коридору эти «собиратели членских взносов». Она протестующе помотала головой, сжалась – ей надо было прийти в себя, достойно преодолеть расстояние, отделяющее ее от камеры и пахнущих клопами тюремных нар, и она почти преуспела в этом, но на глаза ей попалась хрустальная пепельница с горкой пепла, высящегося в ней.

Подумала, что вовремя спалила проклятую бумажку, это ведь такая улика! Старший группы перехватил ее взгляд, перевел свои непрощающие металлические глаза на пепельницу и все понял. Сделал в сторону пепельницы указующее движение:

– Иванько!

Находившийся слева от него оперативник аккуратно накрыл пепельницу твердой прозрачной коробкой, невесть откуда взявшейся у него в руках – она словно бы возникла из ничего, по команде, сама материлизовалась из воздуха, – взял пепельницу с собой. Серая рассыпчатая горка на ней даже не шевельнулась.

– Все, что там было написано, восстановим, – сказал Полине старший, – но если хотите – изложите сами. Это зачтется. Что там было написано?

– Ничего особенного, – уже не владея собой, боясь, что рухнет на пол, проговорила Полина. – Фамилии…

– Какие фамилии?

– Не помню.

– Р-руки! – металлические глаза старшего сжались в узкие монгольские щелочки, Полина поняла, что сейчас он применит силу и, боясь боли, унижения, еще чего-то, с чем она вообще не была знакома, на этот раз покорно протянула руки, и тот ловко защелкнул у нее на запястье «браслеты», скомандовал: – Пошли!

Полина попробовала сделать первый шаг – ноги ее не слушались, они не гнулись в коленях, были чужими, деревянными, она нагнулась, ощупала колени пальцами – колени ничего не чувствовали, прошептала обреченно, слезно: