Мартин встал на колени перед пустым углом, сложил ладонивместе, приблизил их к груди и опустил к ним лицо. Перед ним был пустой угол,но сбоку стояла шаткая этажерочка с маленькими бюстиками любимых маминыхписателей – Пушкина, Блока, Маяковского, Гете. Бюстики эти вырезал из костиодин карантинский умелец-«придурок». Он сделал это по заказу Мартина, в наградуза то, что доктор помогал ему «придуриваться» в санчасти, где, конечно, былотеплее, чем в урановых рудниках. Бюстики эти всегда чуть-чуть дрожали, потому чтовсегда чуть-чуть дрожал барак, а вместе с ним и шаткая этажерочка.

– Филипп Егорович, научите меня молиться, –попросил Толя и встал рядом с отчимом на колени.

– Молится тот, кто верует, – тихо сказал Мартин.

– А тот, кто хочет уверовать?

– Кто хочет, тот уже верует.

– Так научите меня молиться, – прошептал Толя,сорвал с пиджака комсомольский значок и отшвырнул его прочь.

– Повторяй за мной, – глядя неподвижным взглядом впустой угол, сказал Мартин. – Патер ностер…

– Патер ностер, – повторил Толя.

– Патер ностер, кви ест ин целли, сантифицера номенТУУМ…

– Патер ностер, кви ест ин целли, сантифицера номенТУУМ…

Потом они долго молча сидели за столом и не трогали ни вина,ни папирос. Когда отчим собрался уходить, Толя спросил его:

– Филипп Егорович, вы ведь не врач, да? Вы священник,правда?

– Нет, Толя, я врач, я окончил Харьковский университет,но в лагерях я помогал своим товарищам, католикам, осуществлять религиозныеобряды. Мне приходилось отпевать усопших, венчать и даже креститьноворожденных, в лагерях все бывает. Можно сказать, что я почти священник. Ялагерный священник, Толя.

искали Алик Неяркий и Лев Андреевич Одудовский на задахунивермага «Детский мир». Зачем он им? Зачем им третий? Неужели трудно вдвоемосилить банку? Однако такая уж выработалась теперь российская традиция: первуюбутылку надо взять втроем, выбрать подъезд погрязнее, разложить на радиаторезакусон, задушевно малость попиздеть, обменяться, так сказать, жизненнымопытом. Тоска, генетическая тоска по уютным жарким «есенинским» пивнухам, поизвозчичьим трактирам живет в душе московского люда. Казалось бы, созданысейчас в 70-е годы все условия для домашнего употребления спиртных напитков – ителевизор, и санузел, но жив московский дух, и тянет он некоторых беспокойныхгорожан на перекрестки, в подъезды, на мусорные баки, в «капеллы». Долгоискать, конечно, не пришлось.

– Вот стоит подходящий товарищ.

У витрины «Детского мира», лицом в просвет площадиДзержинского, глядя на импозантное закругление здания КГБ (бывшего страховогообщества «Саламандра»), стоял «подходящий товарищ» в сильно поношенном военномкителе, в линялой фуражечке и коричневых коротковатых брючатах. Объемистый задтоварища был с некоторым вызовом выпячен в сторону гостиницы «Берлин». Всейсвоей позой, небрежным навалом на барьер витрины седой «подходящий товарищ» какбы бросал вызов судьбе и неумолимому Хроносу. Красная папочка торчала из-подмышки «подходящего товарища», словно обрубок некогда могучего крыла.

– Безусловно интересный человек.

Два друга подошли к Чепцову. Алик без обиняков показал из-запазухи горло «Попрыгунчика».

– Ай'м сорри, сэр, не желаете участвовать?

– Не пью, – последовал хмурый ответ. Черные глазкииз-под серых косматых бровей прямо-таки обожгли.

«Знакомое рыло», – прищурился Неяркий.

– Ха-ха-ха, позвольте не поверить, – весело сказалОдудовский и с комическим ужасом помахал перед своим носом ладошкой, как быотгоняя дыхание «подходящего товарища». Лев Андреевич был в прекрасномпредвечернем расположении духа. Уже пропущено в Столешниковом переулке двестикрасненького, в кармане шевелится десяточка, к холостой жизни вполнеприспособился – ей-ей, не только и ваших ляжках смысл жизни, сударыня!

«Подходящий товарищ» на юмор не ответил, но лишь исторг изглубины своей странный короткий рык-стон.

– Все ясно! – Алик железной рукой подхватил егопод руку. – Гоу, гоу, конница-буденница!

Одудовский с другого боку ухватился за красненькую папочку,и новоиспеченная троица двинулась вниз по Пушечной, удаляясь от «Детскогомира», а следовательно, и от Комитета государственной безопасности, от этихдвух мощных учреждений столицы.

Все было преотлично организовано Львом Андреевичем: иподъезд, и стакан, и батарея отопления. Тусклый свет из закопченного фигурногоокна падал на кафельный в мозаику пол, на котором сохранились еще древние буквы«Товарищество Кронгауз, Москва – Берлин – Санкт-Петербург».

– А я вас где-то знаю, товарищ, – сказал НеяркийЧепцову. – Как-то пересекались.

– Да вы мне давно запали в душу, ледовый рыцарь, –сказал Чепцов с профессиональным намеком.

– По голубому экрану?! – восхитилсяОдудовский. – Видишь, Алик, ничуть не упала твоя популярность!

– По ресторану «Националь», – сказалЧепцов. – Грубости, девки, порой рыготина… Все три смены прекрасно васзнают, мастер спорта.

– Кирьяныч! – Алик обнял Чепцова. – Лева, даэто же гардеробщик из валютного «Наца». Свой в доску, облупленный, херморжовый!

Алика уже две недели как снова отчислили из сборной попричине вялой игры и потери скорости. В самом деле, Алику снова хоккей надоел,и снова его заинтересовала столица, но, к сожалению, не творческий труд еезаводов, а разного рода мужские развлечения. Он был неисправимым мужчиной, этотпопулярный спортсмен, гудел и не тужил: по весу и физической силе он не уступиттеперь и Горди Хоу, а с защитными линиями в советском хоккее слабовато, еще вножки поклонятся.

– У меня дочь преступница, – глухо сказал Чепцовновым товарищам.

– Нынче, командарм, только лошади не воруют! –гаркнул Алик.

– У меня дочь государственная преступница, – пояснилЧепцов.

– Понятие довольно широкое, – тонко улыбнулся ЛевАндреевич, подцепляя двумя пальцами шпротину из банки и стряхивая с нее масло.

Алик глазам своим не поверил – грозный гардеробщик из «Наца»вдруг заплакал.

– Дочка… девочка… воспитывал… штанишки стирал… многовложил духовных и материальных… красавица, умница, государственная преступница…вот полюбуйтесь, товарищи!