Бельевые тесемочки, не очень-то уместные на красном муаре,разлетелись, и появилась вражеская прокламация: «…боритесь против нарушениягражданских прав и за освобождение героев демократического движения…»

– Свобода, – со вкусом произнес Неяркий. –Это сладкое слово свобода. Она, свобода, каждому нужна. Как воздух.

– Свобода – это осознанная необходимость! – сгордостью подтвердил Одудовский. – Все-таки, товарищи, умели классикиформулировать!

– Это точно, – согласился Алик.

– Классовая! – завопил вдруг в ярости Чепцов идаже штопал ногами. – Да вы прочтите – какие герои! Не Анджела же Девис!Не Микис этот хуев Теодоракис! Свои – выродки!

– Спокойно, конница-буденница, глянь-ка сюда, –сказал тут Неяркий и показал из-за пазухи еще одного «Попрыгунчика»: нетушуйся, мол, еще живем.

Сумерки снова опустились на Чепцова. Что же это он? Почемуон тут водку пьет и откровенничает перед деклассированными элементами? Почемуне идет напрямик к кура-юру валютных баров, майору Голубкову, и не предъявляетпапочку с тесемочками? Почему шаг его сбился на Пушечном возле витрины спупсами, кроватками и плюшевыми мишками? Зачем он там торчал полчаса и глазел напроходящих баб, почему на заветную твердыню даже старался не взглядывать?

Развалившийся фривольный старик возле «Детского мира»соображал о спасении дочки, вернее, уже не дочки, а со-жи-тель-ницы. Спасусожительницу Нинку и утаю от нее. Скажу, что листки нашел на дневной работе в«ящике», что вывалились они из плаща Аристарха. Хорошая идея, теперь надо идти,идти – иди, чего же не идешь?…

Дикий пьяный закат за спиной не пускал его. Репрессиякоснется только ненавистного Аристарха – иди и докладывай! Закат не пускал – онобложил его со всех сторон и везде блестел желтыми отражениями. Чего же не иду?Не хочу увеличивать и без того длинный список преступлений? Преступлений? Тысам уже, сволочь старая, попал под влияние вражеской пропаганды – вернуюбескомпромиссную службу называешь преступлениями? Не хочу больше арестов,допросов, ничего не хочу! Я старый, я честный, я садовод-любитель, я в прошломчестный ветеринар! Солнце вдруг кануло за спиной в шумные тылы Москвы, и онтогда понял, что теперь его не пустят сумерки, а потом на пути его встанетночь, а до утра он, наверное, не доживет.

– Вот ты настучать на дочку хочешь, а это никого неукрашает, – нравоучительно говорил ему, дыша в лицо прованским, из-подшпротов, маслом, Алик Неяркий. – Вот я, Кирьяныч, сам в органах служил, ноникогда ни на кого не стучал.

Чепцов допил остатки жгучего «Попрыгунчика» и заговорилбыстро, со всхлипами, с подскоками в неопределенных местах:

– Дочка у меня, дорогие товарищи… нежнейшее существо… унее грудки, как у козочки, дорогие товарищи, у нее шейка сзади с ложбинкой, унее на ногах, мужики, кожа такая же нежная, как и на животике, – ниволосика, ни пупырышка… с ума можно сойти от такой дочурки, хлопцы… глаза такиеогромные, вы таких и не видели… а волосы коротко стрижет, дурочка, а ведь они унее мягкие и пушистые, могла быть просто волжская волна, как в песне поется…такая вся слабая, нежная, лопаточки торчат на спине, и вот здесь, ребята, дажекосточки выпирают… а губы у моей дочки красные и с пленочкой, а когда она ложитсяна бок, то получается вот такая линия… видите, вот такая линия… простосумасшествие…

– Какой удивительный портрет дочки! – испуганнопроговорил Лев Андреевич.

– Все понятно, – сказал Алик. – В поселкеОдинцово, где проживает моя супруга Тамара, один полковник в отставке тожедочку свою тянет. Бывает, Кирьяныч, бывает, не ты один.

– И в старые времена такое случалось, случалось, –ободряюще зачастил Одудовский. – Достаточно вспомнить семейство Борджиа…

Чепцов встал на колени, прицелился и что есть силы вбил своюголову в батарею отопления. Потом повторил.

Куницер сидел или, вернее, полулежал, отвалив почти доотказа кресло своего «Жигуленка». На коленях его возилась, всхлипывала,причмокивала коротко стриженная пушистая Нинина голова. В тупик выходили окнакухни какой-то грязной столовки. Там, в желтых сумерках, грохотала огромнаякартофелечистка. Куницер смотрел на голову Нины.

Это не моя любовь, это только часть моей любви. Маленькоесущество, которое пришло однажды ко мне со стеклянным ящичком в руках… Где моялюбовь? Где я ее прошляпил? Иногда я вижу какую-то ясность, какой-то проем внебе и в нем какую-то память, я хочу удержать этот миг, но он улетает. Где моялюбовь?

Мой маленький прыщавый принц, мой Толик фон Штейнбок, тывидел однажды юную измордованную зечку с золотыми волосами, что лежала боком наснегу и грызла пузырек с одеколоном. Ее звали Алиса.

Все пролетает мимо меня, как будто в комнате, где я стою,открылись разом все окна и двери и злой сквозняк несет мимо листья, конверты,марки… все мимо, словно не написана мне на роду эта встреча…

так назывался фильм, который Толя фон Штейнбок смотрел вседьмой раз.

Это был тот самый классический вестерн «Дилижанс» с ДжономУэйном в главной роли, но зрители магаданского кино «Горняк», включая,разумеется, и фон Штейнбока, не знали ни настоящего названия фильма, ни именактеров. Это был один из так называемых «трофейных» фильмов: титул и титры срезаны,придумано новое название, вклеена поясняющая заставочка, что, мол, здесьзрители увидят борьбу свободолюбивых индейских племен против белыхколонизаторов. Не важно, что зрители болеют против свободолюбивых индейскихплемен, засыпающих стрелами маленький дилижанс, и аплодируют беломуколонизатору Ринго Киду, когда он прыгает с крыши дилижанса на спину лошади ина лету снимает из винчестера двух воинов сиу. Важно другое – проформасоблюдена, а зритель, хошь не хошь, получает еще один кол в макушку насчет «освободительнойборьбы народов».

В седьмой раз пришел Толя посмотреть, как ходит по экрануРинго Кид, как он медленно переставляет длинные ноги в удивительных ковбойскихштанах с металлическими заклепками, как он вытирает пыль с лица, как ловит налету брошенный ему шерифом винчестер, как он в медленной настороженной улыбкепоказывает белые зубы, как целует женщину… Толе казалось, что он и семьдесятраз мог бы смотреть на это.

Невиданный герой, смельчак, которому ничего не стоит отдатьжизнь за свободу! Ринго Кид вселял в Толю уверенность, он воображал его фигуруна улицах Магадана и, выходя из кино, конечно же, чувствовал и себя немногоРинго Кидом.