Полина Игнатьевна сегодня ему понравилась, глаза у неесегодня были голубые. Когда она сердится, глаза становятся зелеными, а когда ейне хочется жить, глаза белеют. Сегодня голубые, значит, ей нравится нынешнийвечер, мирный треск дочкиной машинки, шарканье мужниных шлепанцев. Она любит,когда все дома, и, может быть, в такие часы забывает о том, что с нейслучилось. В самом деле, пора бы уже забыть – двадцать лет прошло, ПолинаИгнатьевна!

Чепцов прошел на кухню и стал заваривать чай. Вам правду,тогда сказали, Полина Игнатьевна, а вы уж сразу так близко к сердцу, так ужбрякнулись сразу… папашка францозиш! По тогдашним временам, может, и был смыслв вашем коллапсе, а по нынешним-то, эх… знали бы вы, Полина Игнатьевна… Нынчеплюнь на улице Горького, во француза попадешь, а эти-то, из-за которых весьсыр-бор, беспрепятственно выезжают в Палестину для укрепления враждебногогосударства, что еще запишется тем, которые за это отвечают, ну-ни-чего!

Он налил для Нины чаю в огромную фаянсовую чашку с петухами(чаша сия была для девочки символом дома и отцовского благоволения в часывечернего спокойствия), положил несколько ломтиков лимона, взял из буфетагорсть «мишек», отлил даже в баночку меду и все это понес.

Из-за плеча Нины он прочел фразу, которую она сейчасвыстукивала – «боритесь против нарушения гражданских прав и заосвобождение», – поставил чашку и вазочку перед Ниной, а конфеты положилсбоку горкой. Чуть заглотнул излишек воздуха.

– Пей, дочь!

Хоть бы раз себе позволить – положить руки на ее плечики ислегка сжать. Когда стоишь сзади и смотришь сверху, видишь, что в ее маленькихторчащих грудках есть что-то козье. Козочка.

Когда-то она увлекалась пантомимой и репетировала дома влиловом трико под омерзительную антинародную музыку. Выламывалась, выламываласьвозле зеркала и вдруг поймала его взгляд. Он тоже хорош – так неосторожнопосмотрел! Она вздрогнула, сразу поняла, что это взгляд не отца, а мужика;самого обыкновенного мужика, который ее хочет, вздрогнула и скрючилась внелепой позе, перепутав ручки и ножки, словно раненая коза.

Больше никогда такого не повторялось. Чепцов старалсясмотреть на Нину так же, как и на прочих людей, – с мрачной скукой,исподлобья, невозмутимо. Немалого это стоило ему труда, особенно когда онавозвращалась по ночам неизвестно откуда, из своей, предположим, мерзостнойпантомимы, где выебываются гривастые алкоголики, наркоманы, плесень, отрыжкаобщества, разные нынешние ученые в кавычках и писатели, сутенеры КатькиФурцевой, ну-ничего! Эти молокососы, высокие, с прямыми плечами, сподрагивающими жадными ляжками… Всегда по ее темному взгляду, по запавшимщекам, по язычку, воровато облизывающему губы, он безошибочно узнавал –«сегодня ее ебли», и ему стоило большого труда сдержаться, а не броситься и неразнести все вокруг!

Ее, девочку, за которой он еще штанишки сам стирал с техпор, как Полина Игнатьевна так ужасно изумилась, которую худо-бедно, но обучили вырастил, каждый вздох которой он преотлично понимал, хотя разговаривал мало,ее распяливал, жал, сосал, ебал какой-нибудь подлюга Аристарх Куницер, откоторого за версту пахнет врагом!

Она взяла конфету, отхлебнула чаю и выдолбила окончаниефразы: «…героев демократического движения генерала Григоренко, ВладимираБуковского, Натальи Горбаневской, Андрея Амальрика и сотен других!»

И он все это прочел и тут же, из-за ее спины, вырвал лист измашинки. Она вскочила с криком и бросилась в угол. Увидев отца со смятым листомв руках, она передохнула – видимо от неожиданности предположила что-то ужасное.

– В-в-вот ты чем занимаешься, – прошептал он,глядя на бумагу. Это была вражеская прокламация, и бумага была подлая, тонкая,подпольная – печаталось сразу чуть ли не десять экземпляров.

– Ну, папка… дай! – Она протянула руку. Она зналасвою власть над ним. – Нехорошо подсматривать сзади!

Она даже засмеялась своим хрипловатым смешком. Никогдараньше она ЕМУ ТАК не смеялась. Она сейчас засмеялась ему как женщина,инстинктивно желая покорить его. И смех этот, и эта женская наглость взорвали внем наконец некую адскую машинку, бомбовый коричневый резервуарчик – вздыбилсякоричневый фонтан.

Он бросился вперед и сбил ее с ног двумя страшнымипощечинами. Потом, уже на полу, он перевернул ее на живот, задрал ей юбку.Правой рукой он вытащил из брюк ремень, сложил его вдвое и стал сечь ее позадику, обтянутому кружевными блядскими трусиками. Потом он перевернул ее наспину и снова стал хлестать ладонями по щекам. Потом он порвал ей кофточку,схватил ее козьи грудки и впился ртом в ее рот. Движением мгновенным,бессознательным он сорвал с нее трусики, но затем, без всякой спешки, а даже,пожалуй, с некоторой торжественностью извлек свой каменный, горячий, дурнопахнущий член. Он даже удивился его размерам, то ли от того, что давно уже невидел его в боевом положении, а то ли он действительно никогда не был таким.Потом он вошел в нее, устроился поудобнее и начал работу. Она стонала, кусаягубы и отворачиваясь от его поцелуев. Все время, пока он работал, глаза ее былизакрыты, но вдруг она застонала громко, сладостно, глаза на миг открылись, и онувидел в них бездонную пьяную усмешку. Он пробил ее до конца, до самогооснования, а этого у него прежде не было ни с одной женщиной. Гордясьвосхождением на такую вершину, он продолжал работу над обмякшим, жалким, ещеболее желанным телом и еще раз довел ее до судорог, до причитаний, еще раззаглянул в бездонные глаза другого пола. Потом он и сам как-то зарычал, как-точто-то исторг из себя, расслабился и, наконец, освободил ее из-под своегомохнатого живота.

– Ля гер, ля гер! Папашка францозиш! – донеслосьиз-зa можайских лесов на поле Бородинской битвы.

Он понял, что Полина Игнатьевна все слышала, обо всемдогадалась и сейчас ей не хочется жить. Он скосил глаза к Пине. Та внимательно,не отрываясь, с непонятным выражением смотрела на него.

– Успокойся, Нина, я тебе вовсе не отец, – мягкосказал он и положил ей ладонь на лобок. – Я не отец тебе по крови. Я тебепо крови совсем чужой человек. Просто мужчина. Теперь тебе надо рассказать онашем секрете.

Ты дочь полковника Лыгера Бориса Евдокимовича, а мать твояПолина Игнатьевна была его законная супруга. Ах, Нина, мать твоя была простоблестящей дамой в Магадане и пользовалась в нашем кругу заслуженным авторитетом!Музицировала, пела из оперетт, превосходное знание классической литературы ивместе с тем настоящая партийка! В нашей системе все знали, если ПолинаИгнатьевна приглашает к себе на файф-о-клок, уйдешь духовно обогащенным. Тебебыло годика три, когда я стал у вас бывать. Общение с твоей матерью подняло нановую ступень.