Посвящается Майе

…Но право, может только хам

Над русской жизнью издеваться…

Александр Блок

Наконец-то! Двери! Здесь, у дверей своей квартиры я вздохнулс облегчением: сейчас нырну куда-нибудь во что-нибудь теплое, во что-нибудьсвое, в подушку, в одеяло, или в кухню нырну, где так красиво разложены овощи…а может быть, нырну в книгу… там валяются на полу «Приключения капитана Блада»и «Драматургия Т.С.Элиота» и какая-то лажа по специальности, словом… а ненырнуть ли в горячую ванну?… никому не открывать, на звонки не отвечать, сидетьв пузырях, в простых и понятных мыльных пузырях и забывать всю эту внешнюю дикуюбелиберду.

Я переступил порог и блаженно пошевелил пальцами в сумерках.Вот выплыли из темноты мои домашние: ковбой, нарисованный на двери уборной,чучело пингвина, ключ Ватикана с портретом папы Иоанна XXIII, рулевое колесоразбитой в молодые годы автомашины, посох Геракла, лук Артемиды, ну вы знаете,все такое шутливое, благодушное (спасибо женщинам за заботу!)… милые, милыедомочадцы… как вдруг в глубине квартиры громкий голос отчетливо сказал: Родинакартофеля – Южная Америка!

…и тут я позорно растерялся, заметался под напором этогострашного голоса, который продолжал говорить что-то уже совсем непонятное. Япокрылся липким стыдным потом, пока не сообразил, что это телевизор где-то вмоей квартире работает. Наверное, вчера забыл выключить, когда блаженствовал сбутылкой перед мелькающим экраном.

Опомнившись, я бросился в спальню, прыгнул на кровать,стряхнул с ног башмаки, закутался в шерстяное одеяло, включил ночник, открылжурнал «Вокруг света» и положил его себе на лицо. Сердце еще колотилось, дергаласьмышца на шее, прошедший день бушевал в закрытых глазах, словно компания пьяныхподонков.

Да все-таки, что же особенного произошло? Да ведь ничего жеособенного, ей-ей. Давай, друг, организуй прошедший день. Возьми себя в руки.Начни с утра.

…Утром я плелся по переулку к метро, а за моей спиной ничегоособенного не происходило, только что-то ужасно скрежетало, громыхало илязгало. Понимая, что там нет ничего особенного, я все-таки не оборачивался,боялся – а вдруг что-нибудь особенное?

Навстречу мне между тем под ветром и брызгами дождя шелчеловек с разлохмаченной головой. Перед собой он держал половинку арбуза и елиз нее на ходу столовой ложкой.

Беспредельно пораженный этой картиной, я понял, что естькакая-то связь между этими утренними явлениями, и обернулся.

Мальчик лет десяти тащил за собой по асфальту ржавуюжелезную койку, на которую нагружены были тазы, куски водопроводных труб,краны, мотки проволоки, бампер инвалидной коляски и что-то вроде старинногосамолетного пропеллера.

Я быстро рванул в сторону и остановился на углу. Оглянулсяснова. Мужчина с арбузом приближался к мальчику с железом. Вот они поравнялисьи остановились. Мужчина зачерпнул ложкой поглубже и угостил мальчика. Мальчик саппетитом съел содержимое ложки, а потом что-то сердито сказал мужчине,покрутил пальцем у виска и стал разворачивать свой транспорт под арку дома.Мужчина виновато пожал плечами, усмехнулся и пошел дальше на шатких ногах.

Я вытер пот со лба. Ничего страшного не происходит, ничегоабсурдного, мир ничуть не изменился за прошедшую ночь. Мальчик тащит в роднуюшколу свою норму металлолома, а мужик, его папаня, бедолага-алкаш, ничем нехуже меня, идет от арбузного лотка к «Мужскому клубу», пивному ларьку возлеПионерского рынка. Вот только где ложку взял – загадка. Неужто прихватил издома? Неужто такая предусмотрительность?

Я обнаружил вокруг себя привычный хлопотливый уютмосковского перекрестка, где торговали пирожками, шоколадками, яблоками,сигаретами, расческами. Купил яблоко, пирожок с мясом, шоколадку, пачку«Столичных», расческу и причесался тут же перед телефонной будкой. Как мило всевокруг! Каким добродушным юмором наполнены все предметы!

Возле метро, как всегда, в наполеоновской позе стоял мойсосед Корешок, брутальный мужчина полутора метров росту, но с ярко выраженныммрачным сексапилом. Исполинская грудь его была выпячена, волосы расчесаны изаправлены за крупные уши, голубой пижамный шелк полоскался вокруг крохотныхног.

Я поздоровался с Корешком, но он меня даже и не заметил.Мимо как раз бежали лаборантки из Института Кинопленки, и Корешок следил заними мрачно горящим взглядом, воображая, должно быть, себя и свой член в ихвеселой стайке. Словом, все было на своих местах, и я стал спокойно спускатьсяв наш подземный мраморный дворец.

Приятно, в самом деле, иметь у себя под боком подземныймраморный дворец. Даже нам, современникам космической эры, приятно, а какприятно, должно быть, было москвичам тридцатых годов. Такие дворцы, конечно,очень их бодрили, потому что значительно расширяли жилищные условия и приобщалик безопасному величественному патриотизму.

Светились, подмигивали разменные автоматы, но я направился кпоследней на нашей станции живой кассирше.

У этой милой усталой женщины, просидевшей в мраморном дворцевсю свою жизнь, теперь, в автоматное время, начали отдыхать руки, и даже книгапоявилась, в которую она иногда заглядывала своим лучистым глазом.

Мне нравилось менять серебро у нее, а не в автомате: тоахнешь на бегу насчет погоды, то пошутишь по адресу женского пола, а однажды,не сойти мне с этого места, я преподнес ей гвоздику.

Я уж открыл было рот для шутки, экие, мол, женщины чудаки,как вдруг увидел за стеклом вместо милой кассирши нечто совсем другое.

Не мигая, на меня смотрело нечто огромное, восковое илиглиняное, в застывших кудряшках, с застывшими сумками жира, лежавшими наплечах, нечто столь незыблемое, что казалось. Творец создал его сразу в этомвиде, обойдясь без нежного детства и трепетной юности. Орденская планка венчалаогромную, но далеко не женскую грудь новой кассирши. Знак почета, что ли?

– А где же Нина Николаевна? – спросил ярастерянно.

Ничто не дрогнуло, ни одна кудряшка, только пальцы чутьпошевелились, требуя монеты.

– А что же Нина Николаевна? – повторил я своивопрос, просовывая в окошко пятиалтынный.

– Умерла, – не размыкая губ, ответила новичок ибросила мне два пятака.

– Два? – спросил я.

– Два.

– А полагается ведь три?

– Три.

– А вы мне даете два?

– Два.

– Понятно. Извините. Спасибо.