и путать это никак не следует. Мы, русские, долго спали, убаюканные своим могуществом и славой, — но вот ударил один гром небесный за другим, и мы проснулись и увидели себя в осаде — и извне, и изнутри… Это вовсе не воинственность, а инстинкт самосохранения»[1924].

По мнению «русского националиста» М. Меньшикова, идеальным разрешением национального вопроса, было бы устройство Российской империи, по образу и подобию Соединенных Штатов Америки: «я, — писал он, — очень симпатизирую тому племенному строю»[1925]. Однако, отмечала в те годы американская журналистка Ф. Харпер, «Россия не плавильный котел, как Америка. Здесь нет общности интересов»[1926].

Сущность идеи «плавильного котла» исходит из того, что «национализм, — пояснял К. Поппер, — взывает к нашим племенным инстинктам, к страстям и предрассудкам, к нашему ностальгическому желанию освободиться от груза индивидуальной ответственности, которую он пытается заменить коллективной или групповой ответственностью»[1927]. Американский «плавильный котел требовал от человека отказаться от своей национальной идентичности.

Такой отказ мог произойти только в чисто иммигрантской общности, с разорванными расстоянием и характером цивилизации национальными корнями, для которой общими идеалами являлись принципы свободы, равных возможностей и индивидуализма. В многонациональной России, как и в Европе, каждая национальность ставила своим приоритетом собственную национальную и территориальную идентификацию.

Российская империя, к началу ХХ века, оказалась в тупике национального развития, из которого не было выхода: «Насыщенная взаимной племенной ненавистью страна, — приходил к выводу в 1912 г. М. Меньшиков, — уже в объятиях смерти»[1928].

«Накануне Первой мировой войны, можно считать, что у царского режима были серьезные шансы справиться с социальными проблемами, с проблемами революционной интеллигенции, с проблемой экономического развития, но не было ни малейшего шанса решить национальный вопрос. Он перекрывает все пути эволюции режима, — подтверждал правый историк Д. Кончаловский, — поскольку либеральная, демократическая прогрессивная альтернатива, представляющая собой возможное решение всех прочих проблем, не дает решения национального вопроса и в результате ведет к распаду империи»[1929].

Французский посол в России М. Палеолог был полон пессимизма: «Я пришел к выводу, что если падет царизм, то вместе с ним рухнет и все русское здание, превратившись в руины. Я даже задаю себе вопрос, а сохранится ли в этом случае национальное единство; какие силы, во имя каких принципов могут в дальнейшем удерживать в русской орбите окраинные нерусские народы, которых традиционная политика царей привязывала к московскому государству? Не будет ли это означать конец России?»[1930]

* * * * *

Испытанием прочности империи стала Первая мировая война, в которой, отмечал Н. Бердяев, «прежде всего обнаружилось, что древние, иррациональные и воинственные расовые инстинкты сильнее всех новейших социальных интересов и гуманитарных чувств. Эти инстинкты, коренящиеся в темных источниках жизни, побеждают чувство буржуазного самосохранения. То, что представлялось сознанию второй половины XIX века единственным существенным в жизни человечества, все то оказалось лишь поверхностью жизни. Мировая война снимает эту пленку цивилизации XIX и XX вв. и обнажает более глубокие пласты человеческой жизни… На первый план выдвигаются вопросы национальные и расовые…»[1931]

Неслучайно, с началом Первой мировой, национальный вопрос российских окраин стал одним из ключевых в военных планах немецкой стратегии: уже в августе 1914 г. канцлер Т. Бетман-Гольвег сформулировал их следующим образом: «освобождение и гарантия безопасности порабощенных Россией народностей, отбрасывание русского деспотизма к Москве»[1932]. Конкретизируя военные цели, руководитель германского МИДа Г. Ягов в том же августе указывал: необходимо «инсургирование не только Польши, но и Украины представляется крайне важным: 1. ведь это средство ведения войны против России; 2. так как в случае победоносного исхода войны будет целесообразно добиться образования нескольких буферных государств между Германией или Австро-Венгрией и Россией; чтобы избавить Западную Европу от давления со стороны русского колосса и по возможности оттеснить Россию на восток»[1933].

Моральное обоснование планам Берлина по расчленению России давал руководитель пропаганды Германской империи за рубежом М. Эрцбергер, который в сентябре 1914 г ставил целью: «Освобождение нерусских народностей от ига московитства и создание самоуправления для каждой из них. Все это под военным контролем Германии, возможно с таможенной унией». И, в конечном счете, необходимо «отрезать Россию, как от Балтийского, так и Черного морей»[1934].

И уже в начале войны, при поддержке Германии была создана «Лига инородцев России», которая, по словам немецкого историка Ф. Фишера, должна была «поставить националистические движения на службу военных целей германской политики…»[1935]. На поддержку различных националистических движений в Прибалтике, на Кавказе и Украине Берлином были потрачены десятки миллионов марок. Однако «освободительный поход» германской армии не смог поднять волны энтузиазма среди «освобождаемых народов», война (за исключением эксцессов в Туркестане и с национальными депортациями из прифронтовой полосы) казалось наоборот, сплотила империю перед внешней угрозой. Что касается русской армии, то в ней национального вопроса, по словам Деникина, «почти не существовало»[1936].

Вместе с тем война ярко подчеркнула слабость национального самосознания русского народа в современной войне наций. Эта слабость начнет проявляться с конца 1916 г. на фронте, в виде разложения армии, но в тылу она станет очевидной еще раньше. Социал-шовинисты в то время горько жаловались на то, что русские рабочие «еще не доросли до патриотизма»[1937].

Подобное явление наблюдалось и в высших слоях общества, Н. Бердяев связывал его с девальвацией прежней объединяющей общество идеи: «из официальной фразеологии «православие, самодержавие и народность» исчезло реальное содержание, фразеология эта стала неискренней и лживой»[1938], а новой национальной идеи не появилось, а «без идейной санкции невозможна никакая творческая роль. Спаять класс и внушить ему чувство достоинства может лишь идея. Буржуазия в России была распылена исключительным господством интересов…»[1939].

Наглядным индикатором здесь могло служить отношение к прогрессивному подоходному налогу, который помещичье дворянство согласилось принять во время Отечественной войны 1812 г., а сто лет спустя Россия оказалась единственной из Великих держав, вступив в мировую войну без подоходного налога. Государственная Дума пошла на его введение только под давлением Николая II, с января 1917 г… Феодальный помещик 1812 г. оказался большим патриотом, чем либеральный, буржуазный парламентарий 1914 года.

У русских, приходил к выводу Р. Раупах, нет «разницы между своей и чужой государственностью, народная масса ее просто не понимала, и от того в ней не было и не могло быть ни патриотизма, ни чувства национального достоинства. Но таким «непонимающим» был не один только темный и безграмотный крестьянин. Февральская революция показала, что в сущности всей русской буржуазии ни до чего, кроме личного благополучия, никакого дела не было. Дикий…